Очерки Русской Смуты (Том 1)
Шрифт:
К сожалению, в комитетской практике были, хотя и редко, случаи, когда офицеры Ставки не оказывались на высоте своего положения, и постановления комитета, недопустимые юридически, были по существу правильны. Это обстоятельство осложняло мою позицию: кара виновных истолковывалась не как признание факта преступления, а как признание авторитета комитета.
Непротивление было всеобщее. Тяжело было видеть офицерские делегации Ставки, во главе с несколькими генералами, плетущиеся в колонне манифестантов, праздновавших 1-ое мая, - в колонне, среди которой реяли и большевистские знамена, и из которой временами раздавались звуки
Не лучше обстояло дело сношений с центром. На целый ряд обращений министерства, особенно внутренних дел и юстиции, не давали вовсе ответа. Военное министерство оказало такое, например, удивительное невнимание: я трижды просил об установлении содержания Верховному главнокомандующему, так как в законе оно определялось лишь формулой "по особому Высочайшему повелению".
Так и не ответили; и генералу Алексееву мы выдавали содержание по прежней должности - начальника штаба, до самого его ухода... И только через два месяца после ухода, уже в конце июля, правительство соблаговолило назначить ему содержание в размере... 17 тысяч рублей в год.
Быть может, все это многим покажется неинтересным, все это мелочи... Но мне необходимо было коснуться этих мелочей, чтобы выяснить, какая тягостная, пошлая, принижающая атмосфера царила в повседневной жизни Ставки - этого центра мозга, воли и работы великой армии.
В более или менее одинаковом со Ставкой положении были штабы фронтов и армий.
Я ни на одну минуту не верил в чудодейственную силу солдатских коллективов, и потому принял систему полного их игнорирования. Думаю, что это было правильно, ибо оба могилевские комитета начали понемногу хиреть и терять интерес в среде, вызвавшей их к жизни.
Так шли дни за днями.
К часу мы с Михаилом Васильевичем ходили в собрание завтракать, к 7-ми обедать. В собрании вечная толчея. Благодаря гучковским проскрипционным спискам, деятельности комитетов и "голосу народа", в Ставку хлынула масса генералов - уволенных, смещенных, получивших "недоверие". Много таких, которые при старом режиме были отставлены или оставались в тени, и теперь надеялись пробить себе дорогу. У всех наболело в душе, все требовали исключительного внимания к своим переживаниям - быть может заслуженного - но безбожно отнимавшего время у Верховного и у меня, и парализовавшего нашу работу.
Петроградский совет получал, очевидно, сведения об этом "контрреволюционном съезде", и волновался. Мне было и смешно, и грустно: в том огромном калейдоскопе "бывших", который прошел тогда перед моими глазами, я видел самые разнородные чувства и желания, но очень мало стремления к действенному протесту и борьбе.
Приезжало много прожектёров с планами спасения России. Был у меня, между прочим, и нынешний большевистский "главком", тогда генерал, Павел Сытин. Предложил для укрепления фронта такую меру: объявить, что земля - помещичья, государственная, церковная - отдается бесплатно в собственность крестьянам, но исключительно тем, которые сражаются на фронте.
– Я обратился - говорил Сытин - со своим проэктом к Каледину, но он за голову схватился: "что вы проповедуете, ведь это чистая демагогия!.."
Уехал Сытин без земли и без... дивизии. Легко примирился впоследствии с большевистской теорией коммунистического землепользования.
Начало съезжаться также множество рядового
Глава X. Генерал Марков
Обязанности генерал-квартирмейстера Ставки были настолько разносторонни и сложны, что пришлось создать, по примеру иностранных армий, должность второго генерал-квартирмейстера, выделив первому лишь ту область, которая непосредственно касалась ведения операций.
На новую должность я пригласил генерала С. Л. Маркова, который связал свою судьбу неразрывно с моею до самой своей славной смерти во главе добровольческой дивизии; дивизия эта с честью носила потом его имя, ставшее в Добровольческой армии легендарным.
Война застала его преподавателем академии генерального штаба; на войну он пошел в составе штаба генерала Алексеева, потом был в 19-ой дивизии, и наконец, попал ко мне, в декабре 1914-го года, в качестве начальника штаба 4-ой стрелковой бригады, которой я тогда командовал.
Приехал он к нам тогда в бригаду, никому не известный и нежданный: я просил штаб армии о назначении другого. Приехал и с места заявил, что только что перенес небольшую операцию, пока нездоров, ездить верхом не может, и поэтому на позицию не поедет. Я поморщился, штабные переглянулись. К нашей "запорожской сечи", очевидно, не подойдет - "профессор"{55}...
Выехал я со штабом к стрелкам, которые вели горячий бой впереди города Фриштака. Сближение с противником большое, сильный огонь. Вдруг нас покрыло несколько очередей шрапнели.
Что такое? К цепи совершенно открыто подъезжает в огромной колымаге, запряженной парой лошадей, Марков - веселый, задорно смеющийся.
– Скучно стало дома. Приехал посмотреть, что тут делается...
С этого дня лед растаял, и Марков занял настоящее место в семье "железной" дивизии.
Мне редко приходилось встречать человека, с таким увлечением и любовью относившегося к военному делу. Молодой{56}, увлекающийся, общительный, обладавший даром слова, он умел подойти близко ко всякой среде - офицерской, солдатской, к толпе - иногда далеко не расположенной - и внушать им свой воинский символ веры - прямой, ясный и неоспоримый. Он прекрасно разбирался в боевой обстановке, и облегчал мне очень работу.
У Маркова была одна особенность - прямота, откровенность и резкость в обращении, с которыми он обрушивался на тех, кто, по его мнению, не проявлял достаточно знания, энергии или мужества. Отсюда - двойственность отношений: пока он был в штабе, войска относились к нему или сдержанно (в бригаде) или даже нетерпимо (в ростовский период Добровольческой армии). Но стоило Маркову уйти в строй, и отношение к нему становилось любовным (стрелки) и даже восторженным (добровольцы). Войска обладали своей особенной психологией: они не допускали резкости и осуждения со стороны Маркова - штабного офицера; но свой Марков - в обычной короткой меховой куртке, с закинутой на затылок фуражкой, помахивающий неизменной нагайкой, в стрелковой цепи, под жарким огнем противника - мог быть сколько угодно резок, мог кричать, ругать, его слова возбуждали в одних радость, в других горечь, но всегда искреннее желание быть достойными признания своего начальника.