Очерки Русской Смуты (Том 2)
Шрифт:
Впрочем, неопределенная судьба армии ставила в трагическое положение и тех, кто ей сочувствовал.
– Генерал Корнилов нас здорово срамил у станичного правления говорил мне тоскливо крепкий, зажиточный казак средних лет, недавно вернувшийся с фронта и недовольный разрухой.
– Что ж, я пошел бы с кадетами *160, да сегодня вы уйдете, а завтра придут в станицу большевики. Хозяйство, жена...
Казачество, если не теперь, то в будущем считалось нашей опорой. И потому Корнилов требовал особенно осторожного отношения к станицам и не применял реквизиций. Мера, психологически полезная для будущего, ставила в тупик органы снабжения. Мы просили крова, просили жизненных припасов - за дорогую плату, не могли достать
Условия неравные: завтра придут большевики и возьмут все - им отдадут даже последнее беспрекословно, с проклятиями в душе и с униженными поклонами.
Скоро на этой почве началось прискорбное явление армейского быта "самоснабжение". Для устранения или по крайней мере смягчения его последствий, командование вынуждено было вскоре перейти к приказам и платным реквизициям.
Мы шли медленно, останавливаясь на дневках в каждой станице. От Ольгинской до Егорлыцкой 88 верст - шли 6 дней. Сколачивали части, заводили обоз. При условии направления в зимовники, такая медленность была вполне понятна.
У Хомутовской Корнилов пропускал в первый раз колонну. Как всегда - у молодых горели глаза, старики подтягивались при виде сумрачной фигуры командующего. С колонной много не боевого элемента, в том числе два брата Сувориных (А. и Б.), Н. Н. Львов, Л. В. Половцев, Л. Н. Новосильцев, ген. Кисляков, Н. П. Щетинина, два профессора Донского политехнического института и др. Члены нашего "Совета"
не пошли: и Корнилов, и я в самой решительной форме отсоветовали им идти с нами в поход, который представлялся чреватым всякими неожиданностями и в котором каждый лишний человек, каждая лишняя повозка - - в тягость.
Два перехода шли по невылазной грязи, в которой некоторые добровольцы буквально оставили обувь и продолжали путь босыми...
Утром перед выступлением из Хомутовской большевистский отряд несколько эскадронов 4-ой кавал. дивизии с одним орудием - подошел вплотную к станице и открыл по ней ружейный и артиллерийский огонь. Охранялись добровольцы плохо:
пока еще не было надлежащей выносливости в трудной солдатской работе. На окраине станицы, ближайшей к противнику, стоял обоз, и нестроевые с повозками сломя голову помчались по всем направлениям, запрудив улицы и внеся беспорядок. Вышел Корнилов со штабом, успокоил людей. Рассыпалась цепь, развернулась батарея; после нескольких выстрелов и обозначившегося движения во фланг нашей сотни, большевики ушли.
Идем дальше. В колонне опять веселое настроение; смех и шутки, даже среди раненых, которых уже без боев набралось более шестидесяти. Удивительны эти переливы в настроении - быстро меняющиеся и тот огромный импульс жизни у наших добровольцев, благодаря которому малейший проблеск среди тяжелой, иногда удручающей обстановки, дает душевное спокойствие и вызывает подъем.
"Дополнительные сведения" о районе зимовников оказались вполне отрицательными, и поэтому принято решение двигаться на Кубань. В Мечетинской Корнилов вызвал всех командиров отдельных частей, чтобы объявить им о принятом решении. Собралось много офицеров - каждый партизан, имевший под командой 30 - 40 человек (в составе Партизанского полка) ищет самостоятельности. Корнилов сухо, резко, как всегда изложил мотивы и императивно указал новое направление. Но взор его испытующе и с некоторым беспокойством следил за лицами донских партизан.
Пойдут ли с Дона?
Партизаны несколько смущены, некоторые опечалены. Но в душе выбор их уже сделан:
идут с Корниловым.
Послано было предложение походному атаману Попову присоединиться к Добровольческой армии. Через два - три дня он ответил
Как бы то ни было, лишение армии такой силы, в особенности в виду крайнего недостатка у нас в коннице, отяжеляло наше положение и суживало перспективы.
*** Наиболее приветливо встретила нас станица Егорлыцкая. Во всем - в сердечности приема, в заботах о раненых, в готовности продовольствовать войска. Многие проявляли свои симпатии в формах весьма экспансивных. Хозяин того дома, в котором я поместился - священник - положительно умилял своим желанием помочь добровольцам. Я смотрел на него с благодарностью, но и... с глубоким сожалением.
Положение кочующей армии создавало поистине трагические противоречия: со своими врагами расправлялись добровольцы, с их друзьями расправлялись потом те, кто шел по нашим следам. Егорлыцкая уцелела. Но за время похода много было пролито крови тех, кто так или иначе помогал "кадетам". В станице Успенской, например, в апреле большевики повесили после нашего ухода хозяина одного дома только за то, что я - тогда уже командующий Добровольческой армией - останавливался у него.
В Егорлыцкой при полном станичном сборе говорили генералы Алексеев и Корнилов.
Первый объяснял казакам положение России и цели Добровольческой армии; второй не любил и не умел говорить; сказал лишь несколько слов; потом длинную речь держал Баткин...
"Матрос 2-й статьи Феодор Баткин".
Довольно интересный тип людей, рожденных революцией и только на ее фоне находящих почву для своей индивидуальности.
По происхождению - еврей; по партийной принадлежности - соц.-рев.; по ремеслу - агитатор. В первые дни революции поступил добровольцем в Черноморский флот, через два, три дня был выбран в комитет, а еще через несколько дней ехал в Петроград в составе так называемой Черноморской делегации. С тех пор в столицах - на всевозможных съездах и собраниях, на фронте - на солдатских митингах раздавались речи Баткина. Направляемый и субсидируемый Ставкой, он сохранял известную свободу в трактовании политических тем и служил добросовестно, проводя идею "оборончества". В январе Баткин появился в Ростове и приступил снова к агитационной деятельности за счет штаба Добровольческой армии. Социалистический этикет обязывал его, очевидно, к известной манере речи, к изображению армии в несвойственном ей облике и к огульному опорочинию всего "старого строя", задевая и военные традиции. На этой почве в известной части добровольческого офицерства, преувеличивавшего значение Баткина, возникла глухая вражда к нему и недовольство Корниловым. Незадолго до выхода в поход, комплот офицеров хотел убить Баткина, и я, совершенно случайно узнав об этом, помешал их замыслу. Корнилов сдал Баткина под охрану своего конвоя.
На походе фигура Баткина, трясущегося верхом на лошади, неизменно появлялась среди квартирьеров и потом на станичных м сельских сходах. Его "предшествие" и речи производили странное впечатление: уместная, быть может, в солдатско-рабочей среде, он были одинаково чужды и добровольческой психологии и мировозрению казачества, дня уяснения которого требовалось глубокое знание казачьей жизни и быта.
В Егорлыцкой кончается Донская область. Дальше - Ставропольская губерния, бурлящая большевизмом и занятая частями ушедшей с фронта 39 пех. дивизии. Здесь нет еще советской власти, но есть местные советы, анархия и... ненависть к "кадетам". Мы попадаем в сплошное осиное гнездо...