Очевидное-Невероятное
Шрифт:
Получив от Добрыни чистосердечное признание в том, что он с этого момента совсем другой, новый человек и поздравив его с успешной инициацией, Густав Карлович пригласил к Сакральному Коробу, именно так они просили это называть, следующего клиента-перерожденца. Им оказался неутомимый триумфатор ледовых побоищ. Он получил пластмассовую клюшку и предложение, отдав славному орудию нескончаемых побед последнюю почесть, навечно повесить его на ёлку!
— Шайбу! — заорал кто-то.
Крик был тут же подхвачен миллионом восторженных больных, в смысле, болельщиков!
Тогда парню выдали и шайбу.
Бросившись в свою последнюю атаку, бомбардир вышел с ёлкой один на один, после чего трофеи заняли место вечного упокоения, аккурат справа от поллитры.
— Гол! — крикнул кто-то и по эмоциональному посылу я сразу понял, что это Ленин.
Бомбардир, как и бывший Комиссар, о чём я забыл сказать, получил из рук Густава Карловича документ, подтверждающий гражданство Очевидного-Невероятного. Вручались, разумеется, оригиналы, копии же новых паспортов Ангел 4 оставлял у себя в качестве фактического материала к диссертации.
— Это именно паспорт, а не какая-то там история болезни, — презентуя документ, сказал диссертант. — Ибо, какая может быть история у того, чего нет в принципе!
На прощание хоккеист победно потряс в воздухе документом и спел со слезой кусочек арии Тореадора из оперы «Кармен».
А я вспомнил слова криминального авторитета по кличке «Бык», всё последнее слово которого было выражено в одной только фразе: «Уважаемые судьи, я не буду больше быковать!»
Потом к ёлке пошёл Пушкин, почему именно он — не совсем понятно, очередь устанавливалась на основании некоего письменного Предписания, которое модератор церемонии постоянно держал перед глазами.
Поэт картинно опустился на колено и, обратив взор, к небу, высказался в своём духе — прямо и убеждённо:
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,
И назовёт меня всяк сущий в ней язык
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык!
Закончив, он передал ёлочной лапе своё благодатное стило из воска и понуро, словно побитая собака, вернулся к месту выдачи паспортов.
— У финнов мы всегда выигрывали, — ни к селу, не к городу, брякнул Харламов, но его уже никто не воспринимал в привычном статусе!
Следом за Пушкиным потянулась вся редколлегия газеты «АБВГДейка»: два Ивана: Фёдоров и Барков, Достоевский и кто-то ещё, с вертикальными усами. То-то же я удивился, когда узнал, что литературный псевдоним последнего так и звучит: «Кто-то Ещё». И, если Иван Фёдоров повесил на ёлку фарфоровую букву Ять, Иван Барков — фарфоровый же член недопустимого размера, а Достоевский — китайский топор со сверкающим топорищем и кровоточащим неоновым лезвием, то вот их менее известному коллеге игрушки не досталось. Поэтому усатый вышел прогулялся просто так, за компанию. Почему-то именно его Густав Карлович приветствовал особенно сердечно.
— Три буквы на заборе — апофеоз цивилизации, — с горечью заверил присутствующих Первопечатник.
— Лука Мудищев, — коротко добавил Барков.
— Тля я дрожащая, — сказал Достоевский, его момента истины ожидали с особенным вниманием. — И права не имею!
Поскольку сказано было искренне и от души, спорить не стали.
Менделеев украсил ёлку хлопушкой, действующей на основе бездымного пороха, которая тут же хлопнула, да так мощно, что с отца Никона слетело картофельное рубище, оголив хилую грудь с татуировкой, изображающей бога Макинтоша, нисходящего на землю в благодатных низкочастотных лучах. В отличие от традиционного Владыки Земли и Неба, изголовье Вершителя всемирной сети украшал не единый, а тройной нимб, состоящий из пересекающихся кругов Эйлера: Земли, Неба и Звезды. То было изображение, способное свести человека с ума уже на первом свидании, а это именно то, что требовалось для Входящего в Цифровые Врата Новой Церкви.
Чтоб не забыть — прокси-Никон участия в инициации не принимал, видимо ввиду того, что совершил её заочно, в виртуально-индивидуальном порядке.
— Если бы кому-то вздумалось измерить совокупный темперамент всех жителей планеты, — сказал химик после того, как улеглось многократное эхо взрыва, — он, к своему великому удивлению обнаружил бы, что в мире нет шкалы, способной отразить объективную величину!
Закончив с моментом истины, учёный повесил рядом со сгоревшей хлопушкой свою многострадальную почтенную бороду.
Меня не позвали на Лобное место, но это вовсе не означало, что мне тоже предстоит выход к ёлке, я задницей чувствовал, что ментально я всё равно нахожусь вне ритуала посвящения и всё происходящее восприминаю исключительно, как зритель. Поэтому я прекрасно понимал стоящих у плахи, им было интересно насколько то, что они задумали, может воплотиться в реальную жизнь и какие перспективы лично для них открывает инициация.
Репин и Мусоргский пошли на пару. Проходя мимо бывшего создателя элементарной системы, Илья Ефимович выразил глубокое желание в память о Великом Прошлом нарисовать учёного в мантии профессора. Но Менделеев на эту реплику среагировал довольно вяло, это говорило в пользу того, что вместе с бородою он оставил на еловой лапе и свой разум!
Художник повесил на дерево набор колонковых кистей и глиняную фигурку Ангела смерти, истребляющего первенцев египетских, а композитор распрощался с кучкой, спрятанных в пригоршне, конфетти из разноцветной фольги, которую он назвал «Великой кучкой».
Повисев над ёлкой несколько мгновений, сказочное облако, рассыпавшись на сотни мелких кружочков, мягко укутало дерево в нежное радужное покрывало.
— Ну вот, — сказал Илья Ефимович горько-горько, — возвращаюсь в родные Пенаты.
— Наливай, — не менее горько резюмировал Модест Петрович.
И они оба, рука об руку, ушли за паспортами.
Этот выход оркестр неуклюже, но с пафосом поддержал «Хором стрельцов» из третьего действия оперы «Хованщина», после чего на сцене вполне естественно появилась Матрёшка. То, что женщина проделала со своим нутром просто немыслимо — она вынула из себя все свои драгоценные жизненные ипостаси и покинула место силы абсолютно опустошённая. Откуда только взялись у неё силы, обратиться к народу с последним признанием: «Ключи от счастья женского, от нашей вольной волюшки, заброшены, потеряны у Бога самого!»*