Один день солнца (сборник)
Шрифт:
Нюрочка ушла. Тарелку с пирогом она оставила в спальне, где — одна безмятежно, вторая в тревожном забытье — притихли Ксения с дочерью. Костька собрался пойти за печку проведать мать и сестру, а заодно и решить судьбу пирога, уже определенную в мыслях, — разделить его на равные части и усладить наконец истомившуюся душу. От голода и ожидания ослабел живот, будто не стало сил держать его, как держится все тело.
Но опять распахнулись створки дверей — комната постояльцев высыпала в кухню сытый говор, пряный дух здоровой пищи, упругий напор веселья.
— Ксэнья?.. — позвал вышедший из зала обер-фельдфебель. В полутьме он пригляделся к лицам ребят и повторил: — Ксэнья? Ист зи хир?
В
…При свете коптилки он наклонился над кроватью и услышал частое дыхание Ксении. Голова ее была откинута на подушке, тонкое лицо, как и прикрытая одеялом грудь, едва заметно вздрагивало при каждом вздохе — частом и коротком. Рядом, в плетеной качалке, сопела дочь. Костька, шагнувший в запечье впереди гостя, выравнивал и уплотнял у окна завесь из старой отцовской шинели с отпоротыми и пришитыми к полам рукавами.
Немец опустил коптилку на табуретку, где пристроил до этого свои рюмки, и приложил ко лбу больной тыльную сторону кисти. «Ох-хо!»— произнес он негромко и отстранил руку. Покачав головой, вернулся в зал…
— Мам!.. А мам!.. — тронул мать за нагое плечо Костька.
Ксения открыла глаза, долго всматривалась в людей перед собою и тихо проговорила:
— Сынок… а Лена где?..
Она с трудом привстала — слабая рука утонула в подушке. За стеной было слышно, как кто-то играл на губной гармошке…
«В одночасье изменился норов», — думал о самом себе Егор Литков, размышляя о неожиданных обращениях своей загогулистой жизни. Давно ли любое слово, сказанное поперек, падало в душу, как камень в ручей, вспучивающий течение и прибавляющий напора? Давно ли — как к свежему воздуху — тянулась необузданная натура Егора ко всякого рода стычкам и сварам, норовя пролезть в самую гущу заварухи и навести там свой собственный суд?
Первое время, встревая в скандалы, он прикидывался пьяным — таким путем легче было обезвреживать противную сторону: кого возьмет охота связываться с тем, кому и море по колено? Постепенно натура его обрела такое свойство, что, будучи не раз бит и окровавлен в потасовках и врагами и приятелями, Егор вроде как и взаправду начинал без хмеля пьянеть при виде таких же задиристых, как и сам, мужиков, готовых пойти на сшибку при самом ничтожном поводе. А что было во хмелю истинном!.. Гонор его, пестуемый в частых передрягах такого рода, креп и возрастал. Дело дошло до того, что уже и завзятые бузотеры Рабочего Городка и ближних к нему улиц при появлении всегда готового к делу Литкова, рвущегося в самую середку драки, быстро спускали пары и заливали последние головешки ссоры где-нибудь в отдаленном месте. Говорили, что в кармане у Егора всегда имеется заточенная под шило отвертка…
Крупно не повезло Егору года за полтора до войны, когда он попал в такую глупую историю, что хоть голоси при народе. К единственному, кроме керосиновой лавки, магазину Городка подошли как-то сразу две машины: одна с выпечкой, другая с водкой и сливовой запеканкой. Хлебная подкатила чуть позже; шофер ее высунулся из кабины и, перекрывая маломощный сигнал своей фургонной полуторки, заорал, чтобы отвели винную от приемного лотка. Загалдел и народ, скопившийся в ожидании хлеба, однако взывать было не к кому: экспедитор горючего груза нервно разводил руками и просил подождать — куда-то делся его водитель. Потом выяснилось, отлучился, как водится, по нужде. Тут и настала Егорова минута — он так понял случившееся. Подстегнутый десятками нетерпеливых глаз, как лунатик, словно забывши, что делает, он взобрался на пустое шоферское место и взялся за баранку. Двигатель работал. Кто-то снизу показывал, как надо управляться с рычагами и педалями, и Егор выжал сцепление…
Опрошенные после
В кабинете домоуправа машина вышибла междуоконное прясло, обвалились балки перекрытия. Однако ни в доме, ни на улице, ни в кабине винного грузовика никто заметно не пострадал, — на обнаружившееся в тот момент заиканье экспедитора поначалу даже не обратили внимания.
Отсидев полгода, Егор недолго дышал вольным воздухом: в скором времени в одной из уличных драк расквасил лицо незнакомому разнимальщику и снова получил срок — снова отправился мыть параши, как говорили его дружки по пивной. Невинно пострадавший оказался милиционером, он и предупреждал об этом дерущихся, но Егор никогда не видел милиционеров в штатском и просто слова ему было мало, он никому не верил. «Ксиву покажь!..»— куражился он, кровеня чужака, пока того притесняли в углу недавние тягальщики, а по существу постоянные собутыльники.
Когда немцы, прорвавшись к городу танками, захватили тюрьму и стали просеивать арестантов, Егора освободили на второй же день как борца против Советской власти. Ему так и объявили об этом, выпуская за ворота. А за несколько часов до избавления и произошла та встряска души, после которой Егор словно переродился. Будто кинули его под тяжкий молот и осадили одним чудовищным ударом, спрессовав нутро и сбив всякую ржу и окалину. И выбрался он из-под него тугой и натянутый, понятливо определивший пространство своего места в новой жизни и пределы выявления натуры.
…Накануне ночью самые отчаянные и нетерпеливые из заключенных пробрались в пищевой блок и кое-что вынесли оттуда, разделили по камерам. Немцы никак не обнаружили себя, видно, ничего и не заметили или же решили оставить это дело без внимания. Однако наутро из общего строя вывели каждого двадцатого — набралась порядочная кучка — и тут же, на глазах у всех, расстреляли.
— Все были предупреждены не покидать помещений, — сказал переводчик по окончании экзекуции.
Оставшиеся — каждый поживился чем-нибудь из вынесенных продуктов — онемели душою, кажется, на всю свою остальную жизнь, в одну минуту, как бы обданные мертвой водой.
Егор — семнадцатый в своей расчетной шеренге — был отряжен копать канаву для убитых. Ноги одеревенели, руки плохо слушались. Но голова… В голове прояснело, как после дождя. Сосед по камере, на которого выпала злая доля, — фиксатый уголовник, — обратив на Егора удивленно открытый мертвый глаз, глядел, как тот торопливо и основательно орудует лопатой, углубляя его могилу…
Литков явился, когда квартиранты, сделав свои утренние дела, все вместе ушли по службе. У Ксении душа екнула. Приоткрыв дверь, заглянул в зал, мотнул головой, — дескать, там немцы, значит, там все как должно быть, по-огляделся в кухне, в запечной комнатёнке присел на кровать, приглашая Ксению опуститься рядом. Но она осталась стоять у плетенки, взявшись за нее рукой.