Один день солнца (сборник)
Шрифт:
Костька уже держал в руках малую кувалду, успел, следя за движением дедовых бровей, поднять ее с пола, зайти с другой стороны чурака, приготовиться бить. Он коротко ударил кувалдой по шкворню и, следя за дедовым молотком, стал усиливать занос. «Тук-бам, тук-бам!»— отдавалось в наковальне… Ручник брякнулся на нее плашмя — Костька тут же опустил молот, задышал вольнее. «Летось я крепче был», — дед тряхнул бородой и снова засунул остывший стержень в жар.
— Пущай и он попробуить, — указал кивком на Вовку, — а ты пошукай возле мешка бородок.
Потом уже Вовка, путаясь в дедовых — и словом, и ручником — командах, старался ахнуть
Скрученная по длине винтом, а оттого прочная — не согнуть никакой силой, с пробитым посередине ровным отверстием и отогнутым для захвата концом ручка вроде бы даже удивила Костьку и Вовку. Словно не веря себе, они ощупывали охлажденную в снегу железину, сажали ее на тонкий конец бородка — пробуя равновесие, сжимали в пальцах массивную рукоять.
— Тяжелая, — сказал в конце концов Вовка.
— Легче крутить, — отозвался дед. — Тут еще бобышку надену, чтобы руку не терла, расклепаю…
Костька тоже покопался в мусоре, нашел лоскуток железа.
— Чего хотел бы? — спросил дед.
— Ножик…
— Зачем тебе? С ножиком шпана городская ходить.
Костька затряс головой, показал руками:
— Палки обстругивать, еще что делать, мало ли… В ножички играть.
Дед повертел железку в руках, понес к огню.
— Эта не пойдеть, — сказал он, засовывая ее в догорающий огонь, — с подпилка, если отжечь, — вот. Или с лесоры. — Он прибил клещами уголь над фурмой и кивнул Вовке — А ну, дай малость.
Тот взялся за рычаг.
Разогревши обрезок полосы, дед кинул его на наковальню и протянул клещи Костьке:
— Вытяни в прут. А он пусть в подручниках. — Он кивнул Вовке — Бери кувалду.
Со стороны наблюдая за ребятами, дед Кирилл дивился быстро обретенной сноровке и обходительности, с которыми Костька, племянник его внучатый, обращался с выкинутым в отходы обрубком полосы. Он обжал его и выровнял, снова хорошо разогрел и осадил, а уж потом — «тук-бам, тук-бам»— погнал граненым на растяг, и тут сообразив, что скруглить в итоге дело нехитрое. Дед дивился так же, как последним летом разводил руками, обнаружив его уменье рисовать. Сам он тогда ковал навесы для новых дверей колхозного амбара. И Костька крутился в кузне, стараясь помочь да сделать что. Он глядел и понимал, конечно, чего дед гнет из толстой полосы, тут и сказал тогда:
— А я вот такие видел…
— Каки ж таки?
— А вот…
И вывел быстро угольком на фанерке несколько видов. У Сеньки-молотобойца губа со слюнями набок пошла от нечаянного удивленья. Не в навесах было дело — потом выяснилось, что на таких висят ворота и двери Даниловых палат в городе, — а в том, как, играючи, накидал малец их рисунок, а потом сделал другой, уже по своему хотению расщепляя им хвосты и завивая боковые отсечки.
Дед Кирилл все ковал по наитию и памяти. Всякое дело будто заново начинал, даже лошадям сбивал и ставил новые подковы каждой по-особому — тут роль играли запас времени и настроение, то есть состояние души. Иногда, бывало, смотрит на какую-нибудь гнедуху: «Вот завтре б я тебе подогнал железо…» Конюху скажет, а тот в сердцах рукой: «Да брось ты, право, Григорьич, подковывай давай!.. Подковывай…» Ну, кует он. И маются руки — и та и другая, — почему, неизвестно; и гнедуха мается, одолевая забытые утеснение, а то и боль.
Дед Кирилл, когда думал о себе, считал,
Может, поэтому так смутили его внуковы рисунки — как предвестники избираемой задачи, позволяющие как бы из грядущего времени ясно увидеть главную основу дела?
— Железа нет, — вдруг словно пожаловался он ребятам, оглядывая кузню. — Может, и есть где — лом или что еще, да у кого спросить? — Он швырнул к горну кусок толстой проволоки и повысил голос — Работы-то завались… — но тут же кашлянул, на ходу, видно, раздумав распространяться насчет своих дел.
Брошенную проволоку он скоро поднял, перегнув, повесил на штырь — их много, опустевших, торчало по стенам. Потом взял из Костькиных рук его работу и сказал:
— Я тебе дам бумаги, ты мне крест нарисуй. Не такой, как у нас на погосте, — эти я, считай, все ковал, а получше. Сумеешь?
Костька глядел на него, не очень понимая, о чем идет речь.
— Для Никиты Лунева, — сказал дед, округлив под тяжелыми бровями глаза — маленькие, острые. — Видал, как его подорвали?
— Видал, — мотнул головой Костька. — И мамка…
— Мы его выроем с лесу и положим рядом с Ефремом — как защитника… С дедом твоим… Вот так… А железо мы найдем — сколь его в земле гниеть и гнить будеть…
Когда женщины вернулись, дед, уже в доме при коптилке, заканчивал работу над мельницей. Хозяйские дочери и Вовка, сблизив головы под самым фитилем, молча глядели, как Костька быстрой рукой черкает на обороте обойного листа, то вытягивая, то — прибавкой черты — сокращая размеры намогильного креста. Голову и боковые концы он вывел наподобие шлемных шишаков верхушками внутрь и в каждом поместил по витой звездочке, не сразу различимой в общем рисунке.
Дед Кирилл — до сих пор хорошо видел — разобрал их лишь тогда, когда уже оглядел весь крест и представил его на месте. Подержал удивленный взгляд из-под вскинутых бровей на Костьке, на ребятах на всех, листок шпалерной бумаги с рисунком завернул в трубочку и унес в сени. Потом, пока ужинали, несколько раз заметно на Костьку смотрел и крякал после каждого вздоха.
Матеря пришли невеселые — не на то рассчитывали в соседней Утече. Деревня была больше Укром, богаче — считалось до войны: домов много новых настроили, — а дело с обменом туго прошло, и далекая родня тамошняя — и та не помогла. Сбыть все сбыли, да не как надеялись.
— У сватьи Екимовой были? — спросил, послушав их, дед.
— Ну а как же! Скажешь… — расстроенно восклицала Дуся и снова, возясь со столом — собирала ужин, — с горечью возвращалась к безрадостному обходу самых крепких, как знала и как указала Екимова сватья, хозяев в Утече.