Один талант
Шрифт:
«Находится за коммунизмом? – спрашивал у Наташи Лёвка. – То есть наступит сразу после него?»
«Дывы, знову зцепылысь», – ухмылялся отец.
В тягучих, ленивых перебранках, которыми сопровождался каждый приезд к родителям, батя почему-то поддерживал Лёвку. Наташа объясняла это обидой за несправедливый приговор. И обиду эту осуждала, потому что государство и партия нашли в себе силы признать ошибку, извиниться перед своими гражданами и, полностью реабилитировав, восстановить их в правах и отправить в забой. Это ли не торжество гуманизма?
«Это, это, – ухмылялся Лёвка. – Тока бате не говори…»
Наташу Волокову дома приняли, но не полюбили. «Не нашего она с-с-сословия», – однажды
Бэла и Катя в обсуждении Наташи Волоковой не участвовали. Три недели отпуска, если он у всех совпадал, Катя и Бэла возились в огороде, варили варенье, закручивали банки с помидорами и огурцами. А еще, обнаруживая в промтоварном неинтересный для Туманного креп-жоржет, а иногда и кримплен, они взахлеб кроились-шились, наметывали сами, а строчить бегали на другой конец Нахаловки, к тетке Вальке.
Наташа Волокова называла это скудными обывательскими интересами. Запасы на зиму – закрутку, варенья, сушеные яблоки, свою картошку-красавицу – она считала проявлением продовольственной паники, а платья и юбки просто сурово не одобряла как отвлекающие от главного дела жизни.
С главным делом жизни у Якова были трудные отношения. Его никак не удавалось понять так, чтобы описать простыми словами, чтобы вместить в очевидную, как отбойный молоток или фронтальный погрузчик, форму. В шестьдесят шестом они с Наташей Волоковой были избраны делегатами двадцатого съезда комсомола Украины. В первом ряду сидел Юрий Гагарин. О нем всегда легко рассказывалось. Такая тема, такой человечище… Но запомнилось остро другое. Запомнилось метро с самоедущей лестницей. Эскалатор. Помощник человека для спуска и подъема. Становишься на ступеньку, соблюдаешь правила, едешь вверх или вниз. Ни ноги, ни руки, ни даже голова для этого не нужны. Ничего не нужно, кроме желания проехаться быстро и выбраться на поверхность. И если такое желание есть, то усилия и всякая борьба – дело пустое. Потому что, кроме эскалатора, нет никаких других вариантов. Ни лестниц, ни веревок, ни уступов каких-нибудь для передыха.
В метро Яков понял, что главное дело его жизни – проехаться быстро и выбраться на поверхность. Вместе с другими пассажирами, потому что такой он, наверное, и есть прогресс, ведущий к уравниванию всех в правах и возможностях. Мысль эту он так и не додумал, сочтя ее несвоевременной и не отвечающей уровню своего развития. Но потом, позже, в другой жизни, в аэропортах чужих стран, его нога никогда не ступала на самодвижущуюся ленту. Яна становилась на нее и ехала спокойно, улыбалась, а он шел рядом, догонял, вез за собой чемодан на колесиках, пыхтел как паровоз. Но ленту все равно игнорировал. Яна говорила, что это таракан у него в голове. А размер у таракана такой, что его нельзя не уважать.
По рекомендации райкома Якова Никифоровича распределили на флюсо-доломитный комбинат, с тем чтобы через год он возглавил там комсомольскую организацию, а через два пришел в райком с хорошей трудовой анкетой. Старшие товарищи увидели в Якове своего, но биография его была не очень. Вызывала…
Были у товарищей сомнения по части правильности его происхождения и взглядов, впитанных с молоком матери. Порченость Якова, неуверенность в нем определялись неудачным появлением на свет. Не то время, не то место. Не явное, но все равно предательство проступало через июльский день сорок третьего года, через немецкую речь на улицах оккупированного Туманного, через аусвайс, небось же выписанный (да? нет?) в немецкой комендатуре. Когда вся страна сражалась с фашизмом, твои батькы о чем думали, чем занимались?
Старшие товарищи укоризненно качали головой. У Якова замирало сердце. Он не думал с этой стороны. Не глядел, не считал, не складывал. Легкомысленно отнесся к факту своего рождения и своевременно не поставил об этом вопрос. Утратил бдительность. И на месте утраты стал расти позор. Все героические и страшные смерти на фронтах и в концлагерях ложились ответственностью на него лично.
Ночами Яков не мог заснуть, сжимал голову руками так, что на висках оставались следы-синяки. Он не понимал – как? Когда нельзя было дышать, когда от верности стране другие шли на подвиг, подрывая собой, своим телом дороги, мосты и штабы… Когда от скорби и стыда не лез в горло кусок, когда кровь лилась, но, смешиваясь с дорожной пылью, вела вперед, на Берлин…
А они, особенно отец, отсиживались-прятались. И дрожали не от страха и унижения, а от другого… От которого дети. И яд свой предательский и сладострастный передали в наследство ему, Якову.
Потому, кроме высокого отчаяния, было и мелкое. Хотелось квартиру, чтобы свой унитаз и чтобы купить телевизор. Хотелось еще вставать под звуки гимна и из рук секретаря обкома получать переходящее красное знамя, а с ним мандат республиканского или даже союзного делегата. И чтобы увидеть таких людей, которым звезды поют свою песню, и Ленина, который, хоть и лежа, но держит на себе весь мир. И купить еще югославские туфли.
Если бы не июльское время и не туманное место, он бы всего этого заслужил-добился по справедливости и за ударный труд. А так получалось, что дается ему в долг, под оправдание высокого доверия, под пристальное внимание-ожидание от него, от Якова, большой, сверхчеловеческой даже отдачи.
И никаких сил было не жалко, чтобы снять этот «особый счет», чтобы смотреть людям в глаза честно. Яков Никифорович бросался в бой на любом участке трудового фронта: выбивал разрешение на разработку известняков, уговаривал стекольщиков, химиков, металлургов, всех, кому отгружал свою продукцию комбинат, шире включаться в соревнование, увеличивать встречные планы. «Мы не подведем, выходим на новые мощности! Поддержите…» Он организовывал слеты трудового мастерства, шефство над школами, досрочные встречи Нового года и гневные письма разным империалистическим правительствам, то и дело разжигающим войну. Вертелся как уж на сковородке. Горел работой, а потому квартиру уже получал как должное. И делал даже специальное, слегка недовольное лицо, замечая неубранный строительный мусор и тяп-ляп покрашенные стены лестничной клетки. Сердитость свою выказывал среди товарищей по работе и родственников.
Лёвке сказал на входинах-новоселье: «Халатное отношение к труду у нас в первом строительном управлении».
Лёвка глядел на него без зависти, хотя сам жил в коммуналке и должен был понять всю радость, до икоты и потери личности, всю радость от собственной тишины, дверей, личной – не надо носить ни ведром, ни чайником – воды из-под крана. Глядел без зависти, но гадость из него поперла. «Знаешь, Яша, вот если на хлеб бахнуть варенья, а потом размазывать, то края намажутся самыми последними и будут самыми несладкими. Говно края получатся. И хлеб не чистый, и радости на языке никакой».
«Не хочешь – не ешь. Кто заставляет?» – возмутился Яков. Не хватало еще начать разговор о продовольственном дефиците!
«Так я не ем. Я рассуждаю, Яша. Потому что вы с Наташей как края эти. Давно уже бахнули варенья. Сладкое, на кровь похожее. Плохой, но вкус. Однако испортили хлеб. Только к настоящему времени подсохло. Засахарилось, замавзолеилось, можно сказать. А вы всё размазываете, оживляете покойничка… Я вас слушаю, как кино про Гражданскую войну смотрю… Никогда не думал, что люди в жизни, когда их никто не видит, не на собрании, могут так разговаривать…»