Одинокий. Злой. Мой
Шрифт:
— Пойдем отсюда, — попросила Платона шепотом.
— Ты всё?
— Угу. Я достаточно увидела…
Но, сказав это и бросив последний взгляд в окно кухни, я непонимающе замерла на месте. В ушах зашумела кровь. Потому что папина жена встала боком и…
Нет, такого не может быть!
Она как две капли воды походила на маму. Те же рыжие волосы, вьющиеся на кончиках. Тот же упрямый профиль. Её осанка. Её тонкие губы. Даже движения как будто принадлежали маме. Плавные, как будто пританцовывающие.
Я пялилась, не прекращая,
Это наваждение…
Это ошибка…
Так не бывает…
— Забери меня отсюда, — прохрипела я.
Платон, не задавая лишних вопросов, поднял ключи с земли.
Обратно он вел меня за руку, практически тащил волоком. А я всё не могла понять: мне просто почудилось? В неверном свете тусклых ламп, издалека, через дыру в заборе многое ли увидишь?
«Мама мертва. Её не стало на пляже у нашего дома», — напоминала я себе будто заклинание.
Но почему тогда эта женщина — её точная копия?
Обратно мы ехали, казалось, целую вечность. Я переваривала увиденное и корила себя за то, что сбежала слишком рано. Надо было остаться и убедиться, что это не мама. Просто отец предпочитает женщин одного и того же типажа.
А если… если она жива?..
Я ведь не знаю наверняка, погибла ли она в той стычке с Альбеску. Я сбежала, не похоронила маму, за что саму себя ненавидела.
Она выжила и воссоединилась с отцом, потому что убогая дочь больше не могла помешать их счастью?
Нет. Полная ересь.
Даже думать о таком отвратительно. Мама отдала за меня жизнь.
Мы въехали во двор — Платон заметно побледнел, снимая барьер, но в этот раз всё закончилось быстро, и уже спустя минуту он выглядел абсолютно нормально. Пока он загонял внедорожник в гараж и избавлялся от следов поездки, я тупо стояла у входа в дом.
Не было сил даже открыть дверь. Непонимание иссушило меня под ноль. Я надеялась, что информация о родственниках поможет понять, как действовать дальше — но в итоге оказалась совершенно разбита и запутана в своих чувствах.
— Всё будет хорошо, — донесся до меня спокойный уверенный голос.
Платон стоял за моей спиной, в жалком шаге, отделяющем нас друг от друга.
— Ага, — сказала, не оборачиваясь. — Спасибо, что…
Слова застряли в горле острым комом. Мне слишком за многое хотелось его поблагодарить. За заботу, за незримую поддержку. За то, что он попросил узнать про родню — хотя мог бы «потерять» лист по пути к Виктору. За то, что согласился съездить к моему отцу. За то, что не задавал лишних вопросов и никогда не заставлял меня сделать что-либо против моей воли.
Но как обличить всё это в одну фразу?
Я не знала.
Платон осторожно взял меня за плечо и развернул на сто восемьдесят градусов.
— Ты сегодня, конечно, превзошла саму себя, — пальцем поднял мой подбородок, заставляя взглянуть себе в глаза, — Виктор теперь с ума сойдет от незнания, что за красавица зашла к нему в гости.
— Я старалась, — грустно хмыкнула. — Если честно, мне хотелось тебя позлить.
— Позлить? — он негромко рассмеялся. — Я давно так не веселился. А проплешина в волосах? Нет, ну чудо же! Даже жаль, что нас не отловили какие-нибудь гопники в подворотне. Их бы удар хватил, гарантирую.
Я тронула эту самую проплешину пальцами и хмыкнула. Мне начало передаваться настроение Платона, его беззаботная легкость. Мысли об отце и женщине, похожей на мать, незаметно отходили на дальний план.
Платон притянул меня к себе, взяв в кольцо рук. Мне не хотелось вырываться. Я позволила моменту просто существовать. В холодной ночной тишине, на улице, под пронизывающим ветром.
— Ты не изменила губы, — отметил Платон. — Они всё такие же красивые.
Он приблизился к ним, мазнул быстрым касанием, проверяя мою реакцию, но не напирая. Не настаивая. Не пытаясь подмять мою волю своим желанием.
Я спросила с неверием:
— Ты всерьез готов целовать чудовище?
— Мари, я уже говорил: мне плевать на твою внешность. Отрасти ты себя хоть хвост и третью руку, я не перестану хотеть тебя поцеловать.
Поцелуй углубился, стал злее, ненасытнее. И я раскрылась ему. Поддалась бурной волне эмоций, сносящих всё на своем пути. Мои собственные пальцы путались в волосах Платона, его дыхание грело кожу. Мы целовались до исступления.
Затем Платон подхватил меня на руки, внес в дом, не позволяя поцелую оборваться. Захлопнул дверь плечом, усадил меня на перила лестницы и продолжал исследовать губами кожу. Щекотал. Прикусывал. Мы стягивали верхнюю одежду впопыхах — было слишком жарко оставаться в ней, — касались друг друга озябшими пальцами. Грелись друг о друга. Наполнялись внутренним жаром.
Чары так вовремя начали таять. Зелье выветривалось, и без его воздействия моё лицо становилось прежним. Я чувствовала легкие покалывания кожи, к которой возвращался естественный цвет. Словно это поцелуи Платона меняли меня. Делали прежней, не спрятанной под вечной маской или страхом быть обнаруженной.
Дарили желание не существовать, а жить. Дышать полной грудью. Целоваться так, чтобы полыхали губы. Касаться мужской кожи и тонуть в запахе его туалетной воды.
Слышать его шепот:
— Мари…
И нырнуть в нечто неизведанное с головой, как в бескрайнее море.
***
Платон проснулся рано, Мари еще спала. Рыжие волосы разметались по подушке словно всполохи огня. Он приподнялся на локте, любуясь ею.
Ожог на её лице... она словно бабочка с израненным крылом. Он притягивал взгляд и рождал в душе странное чувство трепета. И, вместе с тем, он не кривил душой, когда говорил, что тот ее не портит.
Ведь под взглядом зеленых ведьминских глаз все остальное не имело значения.