Одиссей, сын Лаэрта. Человек Космоса
Шрифт:
И напоследок: долго не удержу… торопись.
Встав перед дылдой-микенцем, Одиссей дал ванакту насладиться преимуществами роста: сверху вниз, из-под набрякших век — так смотреть, что венец примерять. Успокаивающе развел руками:
— Полно ссориться, шлемоблещущие! Сейчас я все устрою. Ответь, о великий Агамемнон: не ты ли пообещал мне три просьбы при дележе?
На лбу микенца вспухли синие жилы.
— Не ты ли сказал: да не будет отказа Одиссею Лаэртиду?!
— Ну, сказал… Ты это к чему? — подозрительно осведомился Агамемнон, забывшись и шмыгая знаменитым носом.
— Дважды я просил, и ты дал. У меня осталась третья просьба. И больше всего
— Слово ванакта! — Малыш Лигерон ничего не понял, но глядел на самого хитрого в мире «дядю Одиссея» с восторгом. «Слово ванакта!..» — эхом в ущелье отдалось вдоль площади народных собраний. Вдоль, поперек, наискосок; жадно, напряженно ждали симийцы и эоняне, мирмидонцы и аргосцы, Спарта и Трикка, весь «Конский Союз» — ну же?! Взгляды скрещивались, опутывали. Вопрошали. Молили. Требовали. И в каждом: карем, сером, голубом, зеленом — играло солнце.
Словно на тысячах полуобнаженных клинков.
Микенец сдался:
— Хоть я и не понимаю… Впрочем, ладно. Проси!
— Я, Одиссей Лаэртид, басилей Итаки, согласно обещанию вождя вождей, прошу себе сверх доли…
Рыжий набрал полную грудь воздуха:
— …пленницу-фиванку, из-за которой случился раздор!
Тишина. Молчат вожди. Языки проглотили.
Что скажет отец народов, гордец Агамемнон?!
…Тихонько улыбаюсь на ночной террасе. Вокруг ночь, а у меня в душе — день. Жаркий, пыльный день. Вокруг — сегодня; а у меня в душе — вчера. Я очень рисковал, я просто нарывался, прилюдно вынуждая микенского ванакта отдать пленницу мне. Помню, бледное лицо Агамемнона долго оставалось каменным. Наконец легкий румянец выступил на щеках, а в глазах мелькнула слабая тень понимания. Да, надо отдать. Слово ванакта — золотое слово. Все увидят и убедятся. Кроме того, так удастся сохранить лицо, не ввязываясь в безнадежную драку с неуязвимым оборотнем.
Да, хитрый итакиец правильно придумал.
Если бы он знал, что я придумал на самом деле, — велел бы Золотым Щитам незамедлительно поднять хитрого итакийца на копья. Потому что вокруг толпились сплошные герои, а я уже начал воевать по-человечески. Потому что, выслушав утвердительный ответ и рассыпавшись в благодарностях, я отнюдь не поспешил увести пленницу к себе в шатер.
«Слово ванакта — воистину золотое слово», — сказал я.
«Но и слово богоравного Лигерона Пелида на вес золота», — сказал я.
«Забирай свою пленницу, малыш, и выполняй обещание», — сказал я.
Стоя на волосок от смерти по имени Агамемнон.
Еще миг, и микенец все-таки приказал бы гвардейцам-наемникам сделать мою жену вдовой, а сына — сиротой, Еще миг… Меня спас малыш: по его виду было отчетливо ясно, что всякий, поднявший руку на дорогого и любимого «дядю Одиссея», сойдет в Аид быстрее, чем разит перун Громовержца. Опять же спасибо умнице Калханту: пророк, выбежав перед толпой, разразился бурей прорицаний. В основном благоприятных для меня и зловещих для Агамемнона.
И вместо смертоубийства вышел скандал.
Грандиозный, потрясающий, богоравный скандал, достойный увековечивания в чеканных строках. Микенец, напрочь забыв о необходимости сохранять лицо, сыпал отборной портовой бранью: я стал «крысиным дерьмом», недостойным даже вонять близ шатров, малыш превратился в «трусливого засранца», а наш замечательный ясновидец — в «заику-вещуна», радостно каркающего над мертвечиной. Вожди ахали, охали, втайне наслаждаясь позорищем; мы с Патроклом в четыре руки и два языка удерживали
Еще через час я велел Клеаду привести ко мне раскрашенного фракийца.
— Свобода да-да-да? — спросил я.
Фракиец отчаянно закивал.
— Тогда ночью уйдешь в Трою. Скажешь от моего имени: страшный Не-Ел-Сиська больше не выйдет в поле. Вообще. Пусть сражаются без опасений.
И был вознагражден восторженной хвалой «хитромудрыя Диссей».
«…Если когда-нибудь он не вернется из своей кровавой игры…» Да, мой Патрокл. Но, с другой стороны: если малыш не станет больше играть в кровавые игры, значит, у него не станет и необходимости возвращаться. А троянцам не понадобится укрываться от морского оборотня за несокрушимыми стенами города.
Да-да-да?!
А ночью приснилось:
…Гнев, богиня, воспой, и любовь, и надежду, и ярость. Злую тоску по ночам, горький смех и веселье души. Что же еще воспевать в этом мире, когда не мгновенья порывов, Тех, что бессмертья взамен смертным в награду даны?!СТРОФА-III
Но знаешь: небо становится ближе… [38]
— …Нет меж ахеян другого такого героя!
38
— Нет! И не будет!
— Разве сумеем врагов без него одолеть?
— Нет! Никогда!..
— Смертным дано ль сокрушить ту твердыню, что строили боги Олимпа?
— Нет! Не дано!
Что за вопли? Неужто треклятый Ангел собрал из ахейцев хор и разучивает новый гимн? Хотя нет, не ангельский напев: хоть по голосу, хоть по слогу… Гляди-ка, поддакивают. Верней, поднекивают. А голос все-таки знакомый.
Вспомнить бы еще — чей?
— …так не лучше ли будет всем нам по домам возвратиться? Славы лишимся, добычи, однако же жизнь сохраним?!
— Лучше! Жизнь!
— По кораблям!
— Отплываем!
— Гори она, эта Троя!..
Топот ног, крики. Ничего себе денек начинается! Кажется, у меня уже начинает входить в привычку: ни свет ни заря голышом выскакивать из шатра, куда-то нестись… В прошлый раз обошлось: Лигерон отплывал за провиантом.
А сейчас?
Судя по творившемуся в лагере безобразию, отплывать решили все. И отнюдь не за пищей телесной: по домам. «Вот и конец Троянской войне! — обрадовался спросонья. — Ошибочка вышла, Глубокоуважаемые…» И сразу, обухом по затылку: клятва! Добро бы одна-две