Одиссея Гомера

Купер Гвен

Еще мы научились накидывать крючок на петельку, тем самым наглухо запирая раздвижную дверь в кладовку. Небольшому коту, как выяснилось, ничего не стоит протиснуться в незаметную щелочку, чтобы попасть внутрь. Зачем? Да хотя бы затем, чтобы покачаться на развешанных джинсах (настоящая фактура Denim, очень прочный, между прочим, матерьяльчик, самый лучший для «фактурного альпинизма»); к тому же где, как не в кладовке, можно забраться на самую верхнюю полку, на которой хранятся коробки со старыми фотографиями и всякой дребеденью в подарочных обертках, оставшейся с дней рождения и праздников, — и усладить свой слух упоительным треском разрываемой оберточной бумаги; а если уж возвращаться с небес на землю, то для мягкого приземления лучше всего подходят сваленные в кучу на пол мягкие теплые вещи. Мусорные ведра и корзины для бумаг — независимо от высоты! — идеально подходят для такого упражнения, как прыжки на точность, с тем единственным ограничением, что после удачного попадания в них они остаются лежать на боку. Чтобы расплести витые веревки, которые поддерживают конструкцию из книжных полочек,

требуются как усидчивость, так и сноровка, зато это занятие дарит ни с чем не сравнимое чувство, которое ты испытываешь, решив казавшуюся неразрешимой задачу. Ну а кроме того, на полочках еще есть книги, которые падают с высоты с разным звуком — от тихого «шлеп» до оглушительного «бабах», как это бывает в случае с толстыми томами в кожаных переплетах, стоящими под потолком. Сходного эффекта, хотя и с другим звуковым сопровождением, можно добиться и рядом с музыкальным центром, где стопочкой сложены CD-и DVD-диски. Воистину, нужно обладать богатым воображением, чтобы охватить весь спектр деяний — от мелких пакостей до актов вандализма, — на которые способен предоставленный самому себе кот в течение одного-единственного рабочего дня. Впрочем, если и есть хоть один ценный жизненный урок, который я усвоила благодаря Гомеру, то он учит следующему: заполнять время лишь ст'oящими проектами.

Совсем недавно Гомер стал осваивать такой важный и новый для себя навык, как поход в туалет. Почему в возрасте двенадцати лет от роду ему взбрело в голову прибавить этот трюк к уже имеющемуся у него в запасе дивертисменту, я вам не скажу. По слухам, некоторые хозяева нарочно отучают своих котов от ящика с песком и приучают к туалету, но я никогда не слышала о том, чтобы кот добровольно занялся изучением такого неестественного для него способа отправления естественных нужд.

Последнее его достижение на этом поприще всплыло совершенно случайно: как-то раз, едва проснувшись, я, по обыкновению, направилась в ванную. Щелкнув выключателем, я обнаружила, что место… уже занято балансирующим на краешке сиденья Гомером.

— Прошу прощения, — сказала я автоматически, все еще пребывая в полусонном состоянии. И лишь деликатно притворив за собой дверь, подумала: «Это еще что такое?»

— Ты знаешь, наш кот — гений! — поделилась я своим открытием с Лоренсом в тот же день.

— Назови его этим словом тогда, когда он научится спускать за собой воду, — ответствовал мой муж.

Что ж, искусство слива воды Гомеру пока не подвластно. Поэтому в мысленный список мест для инспекции по приходу домой я, вздохнув, вношу туалет; опрокинутые рамки с фотографиями, открытые нараспашку ящики на кухне, разбросанные безделушки-побрякушки, ну, и, само собой, слив.

Оттого, что я и сама не знаю, что ждет меня дома в очередной раз, да и по той простой причине, что первое знакомство с Гомером может травмировать непосвященных, своих гостей я стараюсь готовить заранее. С тех пор как я повстречала Лоренса, свидания остались в прошлом, а я вошла в тот возраст, когда новые знакомые появляются реже, чем исчезают старые, и потому эта обязанность становится все менее обременительной.

Помню, лишь однажды я отступила от правила; извиняло меня только то, что вечер клонился к романтическому продолжению, и заводить внезапный разговор о котах мне показалось неуместным в зарождавшейся интимной атмосфере. Гомер же, как назло, завел себе новую игрушку — тампон.

Случайно наткнувшись в ванной на этот предмет гигиены, кот был просто покорен двумя его свойствами: легкостью, с каковой тот катился по полу, и «хвостиком» на конце. Гомер был настолько впечатлен, что не только не поленился разведать, где хранятся тампоны, но и с ловкостью заправского взломщика научился вскрывать тумбочку под раковиной и потрошить всю упаковку. Когда я со своим кавалером появилась на пороге, Гомер, по обыкновению, бросился встречать меня у входа… с новой игрушкой в зубах. На фоне иссиня-черной шкурки сомнительная игрушка бросалась в глаза своей ослепительной белизной. С победоносным видом кот обошел прихожую и уселся на задние лапы прямо передо мной, решительно не выпуская из зубов тампон, словно верный пес, предъявляющий хозяину доставленную поноску.

Мой кавалер, по-видимому, слегка опешил, поскольку с трудом выдавил несколько слов: «Что за… Это что?..» Потом еще помялся и сподобился на целую фразу: «Что это с твоим… э-э-э… котом?»

Я опустилась на корточки, давая Гомеру возможность запрыгнуть ко мне в подол; добытый им столь бесчестным образом тампон остался лежать у моих ног.

— Глаз нет, — ответила я, — а так — ничего.

Несколько долгих мгновений мой знакомый переваривал сказанное.

— Как «нет глаз»? — наконец переспросил он.

— Ну, глаза-то были, — пояснила я, — но, чтобы спасти ему жизнь, его лишили зрения. Тогда он был еще котенком.

* * *

По оценкам Гуманитарного общества, на сегодня в Штатах насчитывается около девяноста миллионов котов, на которых приходится всего около тридцати восьми миллионов «котолюбивых» американских семей; так что в смысле статистики наш Гомер — кот учтенный. Как и любой другой кот, он ест, спит, гоняет по полу бумажные шарики и попадает в неприятности, которые вдвое превосходят числом те, куда он норовил влезть, но его удалось остановить. Как и у прочих котов, у него есть свои твердые кошачьи убеждения о том, что такое хорошо и что такое плохо. Хорошо, к примеру, — это тунец из свежевскрытой банки; хорошо вскарабкаться на все, что угодно, лишь бы оно выдержало твой вес; хорошо — с показной свирепостью налететь на своих

старших по возрасту (и гораздо б'oльших по размеру) сестер, да так, чтобы застать их врасплох; или, вот, вздремнуть в расплывчатой лужице солнечного света в гостиной перед самым закатом. Плохо — это когда тебе не удается «забить за собой» теплое местечко рядом с мамочкой; так же плохо — помеченное другими отхожее место в ящике с песком или закрытый доступ к балкону (слепой кот плюс высокий этаж в итоге дают минус); и, наконец, само слово «нет». Вот, собственно, и все, и говорить было бы не о чем, если бы Гомер укладывался в обычные «кошачьи рамки», обрисованные моим воображением. Но временами мне кажется, что единственный язык, достойный жизнеописания Гомера, это язык героического эпоса, ибо он не просто кот, а кот, который жил вопреки: бездомный сирота, в два месяца ослепший и никому не нужный; особенно когда стало понятно, что уж кто-кто, а этот — выкарабкается. Иногда он представляется мне не просто героем, а супергероем из детского комикса: тот, спасая слепого, потерял зрение сам, а взамен приобрел сверхъестественные способности во всем прочем, что касается органов чувств. Подобно этому герою, полагаясь исключительно на уши и нос, Гомер мысленно наносит на «мозговую карту» пространство комнаты, где он побывал хоть однажды, и уже во второй раз с видимой легкостью преодолевает или обходит любые преграды — способность не столько «над-», сколько «издревле» природная. Это кот, который чует чешуйку от тунца за три комнаты от нее; кот, который взмывает на пять футов в высоту, чтобы сбить на лету жужжащую муху. И это при том, что для него любой прыжок со спинки стула или столешницы — это прыжок наугад через пропасть. Погоня за мячиком по коридору — это поступок, за которым скрывается настоящая смелость. А за любой покоренной вершиной, будь то портьера или кухонная стойка, за любым предложением дружбы незнакомцу, за каждым шагом, сделанным по наитию в черной пустоте окружающего тебя мира, стоит чудо, имя которому — отвага. Ни поводыря, ни тросточки, ни особых опознавательных знаков, чтобы предупредить о размерах и степени опасности, поджидающей впереди, у него нет. Другие мои кошки, поглядев в окно, знают, что у мира, в котором они живут, есть пределы; этими пределами и ограничено их познание вселенной. Мир, в котором живет Гомер, безграничен и неисчерпаем для познания. Любая комната, в какую бы он ни попал, содержит великое множество неизвестных величин, имеющих свое собственное содержание, и тем являет собой бесконечность. Но, имея лишь умозрительное представление о соотношении времени и пространства, каким-то образом Гомер вырывается за пределы и того, и другого.

Гомер, собственно, попал в мой дом потому, что его не захотел взять никто другой. Теперь же я не перестаю удивляться тому, как люди, даже те, кто не принадлежит к числу «статистически котолюбивых» граждан, живо переживают его историю, причем не только те, кому довелось познакомиться с ним, но и те, кто знает о нем заочно. Что ж, как предмет для начала разговора, Гомер выигрывает даже, кто бы мог подумать, у погоды, о чем я и помыслить не могла, когда решилась взять его к себе. И пусть я покажусь предвзятой, но даже при том, что на девяносто миллионов имеющихся в Америке кошек должно быть не менее девяноста миллионов кошачьих историй, я пока не знаю ни одной, которая могла бы сравниться с историей моего Гомера. Хотя бы раз в неделю, но на протяжении вот уже двенадцати лет нашего с ним знакомства он нет-нет да и совершит нечто такое, от чего я либо стою с открытым ртом, либо прихожу в бешенство, либо недоумеваю в прострации, и это всякий раз заставляет меня взглянуть на своего кота заново, будто впервые.

«Какая жалость!» — нередко доводится слышать мне, когда люди узнают о том, что в двухмесячном возрасте Гомер лишился зрения. На что я тут же отвечаю: «Покажите мне более жизнерадостного кота, и я — только за просмотр! — сразу даю вам сотку долларов». На эту сумму до сих пор никто не покусился. «Да, но как же он… э-э-э… выходит из положения?» — обычно следует вопрос. «На своих четырех, — отвечаю я, — как и любой другой, здоровый кот». Бывает, правда, что, если Гомер слишком уж разойдется, до меня доносится глухой стук — тюк! Это значит, что он головой угодил в стену или в ножку стула, о коих забыл в пылу игры. Сейчас у меня этот звук вызывает улыбку, хотя сердце по привычке екает. Но кто бы из вас удержался от улыбки при виде того, как ваш кот, разыгравшись, шлепается с дивана, стянув за собой покрывало, или от того, как он ошалело изучает стеклянную дверь, с которой не чаял встретиться в погоне за невидимой целью. А сердце мое заходится от того, что если бы в нашем мире было много миров, то в лучшем из них Гомера нашли бы всего-то одной неделей раньше, и тогда глазная инфекция из стадии «серьезной» ни за что не переросла бы в стадию «неизлечимой». Но тогда в том, лучшем, чем наш, мире Гомер так и не вошел бы в мою жизнь.

* * *

Есть такой еврейский праздник пейсах, что знаменует собой исход евреев из Египта, где они пребывали в рабстве, на поиски земли обетованной, куда Моисей и повел свой народ по слову Господню. Самым любимым моментом во всем празднике для меня была и остается веселая песня «Dayenu», которая исполняется хором и сопровождается хлопками в ладоши и топотом ног. С иврита ее название можно перевести как «Довольно было б и того». Повествуется в ней о всевозможных чудесах, совершенных Господом во благо народа Израилева, а смысл приблизительно таков: любого из этих чудес довольно было бы, но… «когда б он вывел нас из Египта, но египтян не наказал — дайену. Когда бы он наказал египтян, но водам не велел бы расступиться — дайену. Когда бы он водам велел расступиться, но манну небесную нам бы не дал — дайену!»