Одна безмолвная ночь
Шрифт:
— Моего отца.
Зефира ненавидела то, какой упорной Медея могла порой быть.
— Я больше не люблю его, — пренебрежительно бросила Зефира. — Я с трудом выношу его присутствие.
— А еще ты светишься каждый раз, когда он на тебя смотрит.
Зефира кинула пачку бумаг в мусорный ящик.
— Не будь нелепой.
Медея остановила ее, когда та снова принялась за уборку на столе.
— Я знаю тебя, матера. Ты всегда была расчетливой и холодной. Веками я беспокоилась, что моя глупость что-то убила внутри тебя.
Она
— Какая глупость?
— Жизнь с людьми. Было достаточно наивно думать, что пока мы их не трогаем, и они нас не тронут. Я все еще помню, что ты сказала за несколько недель до того, как они напали: «Ты не можешь приручить волка и ожидать, что он будет мирно лежать перед твоим очагом. Рано или поздно природа зверя возьмет свое, и он будет делать то, что диктуют инстинкты, — убивать». Тогда я подумала, что ты говоришь о нас, но я ошибалась. И после того, как на нас напали, — после того, как тебя едва не убили во время попытки спасти меня, — что-то внутри тебя умерло. Частичка сочувствия к другим. Способность к милосердию.
Это правда. Любая вера, что она имела в этом мире, в доброту или так называемую человечность, погибла вместе с ее внуком. Убейте чудовище. Вырвите ему сердце, пока он не убил нас.
Пятилетний малыш… не чудовище. Всего лишь ребенок, умоляющий родителей спасти его. Умоляющий бабушку остановить его мучителей. Она сделала все возможное, чтобы защитить его, но горькая правда в том, что ее «все» оказалось недостаточным. Они оттащили ее внука и забили до смерти.
Ребенка ее ребенка.
Она умерла той ночью, и, как это ни печально, ее сердце теперь — лишь полая деталь.
— Жизнь тяжела, — со спокойствием, которого на самом деле не ощущала, произнесла Зефира. Она узнала это еще раньше. Как дочь рыбака, она росла в голоде и нищете, изводившими желудок и чувство собственного достоинства, хотя ее отец перебивался заработками в море, пытаясь их прокормить. Но его попытки кончились неудачей, и это заставило его отвернуться от собственной семьи. Он превратился в горького пьяницу, который винил их за собственные ошибки. Винил семью за то, что она у него есть и зависит от его поддержки. Он ненавидел всех своих домочадцев и никогда этого не скрывал.
В своей жизни Зефира не знала уважения и доброты, пока в доках ее не остановил худой, симпатичный парень.
Даже сейчас она могла видеть солнце, ярко освещавшее его светлые волосы. Видеть восхищение в прекрасных голубых глазах, когда он на нее смотрел. Он был облачен в пурпурный хитон благородного господина, который подчеркивал тело молодого воина, показывая, обещая, каким мужчиной он станет со временем.
Решив, что он собирается к ней приставать, как и многие другие до него, включая ее собственного пьяницу-отца, она ударила его коленом в пах и убежала.
Он последовал за ней только чтобы попросить прощения
Прощения. Сын бога у одетой в лохмотья дочери торговца рыбой. Это была любовь с первых слов. Позже, когда он укрыл ее своей накидкой от сильных порывов морского бриза, Зефира буквально растаяла.
Какое-то кратчайшее время она чувствовала любовь и ласку. Чувствовала себя чем-то большим, чем грязь под ногами других людей.
Пока не пришел Аполлон и не вынес их отношениям приговор на том основании, что она мусор, недостойный полубога. Страйкер трусливо подчинился отцовскому приказу и оставил ее.
Гнев прорвался сквозь нее из памяти.
— Я не верю в сказки, — сказала Зефира дочери.
— И все же, ты воспитывала меня на этих историях.
Потому что хотела, чтобы ее дочь стала лучшим человеком, чем она. Она не хотела, чтобы невинность Медеи убили так же, как разбили в пух и прах ее собственную.
— Я люблю тебя, дитя, — прошептала она. — В моей жизни ты — единственное, что приносит мне бесконечную радость. Ты — единственная, защищая кого, я могу умереть. Я не люблю твоего отца. Я не способна на это больше.
Медея склонила голову к голове Зефиры.
— Как скажешь, мам. Но я все еще вижу свет, появляющийся с его приходом, — она двинулась к выходу, но задумалась: — Хочу заметить, если бы какое-то чудо смогло вернуть в мою жизнь Эвандера, я бы его не оттолкнула. Я бы провела остаток вечности как можно ближе к нему.
— Он не предавал тебя, когда ты была четырнадцатилетней девушкой, беременной его ребенком.
— Верно, но Эвандер не был пятнадцатилетним мальчиком, чей отец мог убить нас обоих одной силой мысли.
Зефира ничего не ответила, и Медея оставила ее одну. Это правда: Страйкер был всего лишь мальчишкой, и он оставил ей довольно много денег, чтобы она могла позаботиться о себе и малыше, но осколки разбитого вдребезги сердца отвергали логические объяснения его поведения.
Он должен был бороться за то, что любил.
Именно этого она не могла ему простить. Ни за что. Нет, то, чего она не могла простить, — это того, что он заставил ее почувствовать себя ничтожным червем, недостойным его любви. Она бы предпочла, чтобы он позволил отцу убить ее, чем деморализовать ее снова. Каждый заслуживает чувства собственного достоинства.
Каждый.
Кроме Джареда. И стоя здесь сейчас, Зефира осознала, почему получала такое удовольствие, мучая его. Он тоже предал собственную семью. Своих соратников. Когда им требовалось объединиться, чтобы сражаться за свои жизни, он сдал их в руки врагов, на бойню.
Она всегда будет ненавидеть его за это. Так же, как будет ненавидеть Страйкера за предательство.
Вздохнув, Зефира повернулась, чтобы прибраться на столе, где уже навела чистоту несколькими минутами ранее. Только она шагнула, как в комнате ослепляюще вспыхнул свет.