Одна жизнь — два мира
Шрифт:
— Ну ребята, выкатывайтесь из комнаты, нашим гостям спать пора. Вот вам кровать, — указал он на левый угол возле двери, — а мы вас сейчас загородим «японской ширмой».
Все ребята оживились, бросились отгораживать наш угол ширмой — старым одеялом. Володя продолжал:
— Встретил сегодня я Нину, и слышу: уезжать решили, деваться некуда.
Подошел сибиряк:
— Вы что же, девчата, москвичам на радость бежать решили? Они никуда не уедут, у них здесь все: квартиры, папы, мамы, и учиться будут, — и быстро вышел покараулить, чтобы случайно не пришел комендант общежития, так как оставаться в общежитии посторонним строго-настрого всюду воспрещалось.
Так
Откуда брались силы? Денег практически уже не было, даже три копейки на трамвай приходилось экономить, обувь износилась. Я заходила иногда в какие-то московские учреждения, где, я думала, могут помочь. У меня было странное отношение ко всем этим высокопоставленным учреждениям, такое же, как и к любому провинциальному учреждению. То есть, мне даже трудно сейчас все это объяснить, именно было чувство, что все эти люди сидят в этих учреждениях, чтобы выслушать и оказать, если они могут, какую-нибудь помощь тем, кто обращается к ним. Но пока никакого просвета ниоткуда не было. Домой я ничего не писала о своих мытарствах, не хотела расстраивать родных.
Мы с Марией долго искали «угол». «Угол» — это просто возможность у кого-то в комнате, в каком-нибудь углу поставить кровать или просто раскладушку, так же, как у ребят за ширмой, только за плату. Но не нашли, московские жилищные условия в то время были потрясающие. Я помню, как у кого-то в общей, закопченной, как пещера, коммунальной кухне я стояла и думала, какая бы я была счастливая, если бы мне разрешили вот за этой страшной плитой поставить раскладушку.
И в это время мне сообщили, что заседание апелляционной комиссии состоится в следующий четверг в Ветошном переулке, 13 и что всем нам предстоит небольшая переэкзаменовка, так как очень много желающих.
«Ну что ж, — думала я, — экзамены, так экзамены. Надеюсь, сдам, лишь бы учиться приняли».
У Марии занятия начинались только через месяц, и она решила уехать на это время в Харьков. Я осталась одна ожидать решения моей судьбы. Она увезла с собой свою неудержимую жизнерадостность, веселый смех, который подбадривал меня и помогал нам в самые отчаянные минуты наших с ней скитаний.
Отчаянный шаг
Со мной вместе экзамен сдавали человек 20. Все постарше меня, я была самая молодая из всех. Это были дети московской интеллигенции, успевшие закончить рабфаки, техникумы. В общежитии и стипендии, по-видимому, не нуждались. Я же окончила какие-то скороспешные девятимесячные курсы по подготовке в вуз. Переэкзаменовка была также одним из методов фильтрации для тех, кто подал апелляцию, так как во все институты принимали без экзамена.
Хотя экзамен прошел, кажется, нормально, я все-таки чувствовала, что у меня нет никаких преимуществ перед москвичами.
Когда меня попросили зайти в кабинет, где заседала апелляционная комиссия, я почти была уверена — это все. Откажут.
За столом сидели пожилые, солидные профессора, человек пять.
Первым долгом они попросили меня перевести им мои «документы» с украинского на русский. Я была удивлена, я думала, что им украинский язык так же понятен, как мне русский. Задали несколько незначительных вопросов, и после долгой паузы председатель апелляционной комиссии обратился ко мне:
— Вы знаете, что мы не можем обеспечить всех студентов стипендиями и общежитиями.
Но я не просила стипендию и общежитие.
— Да, слышала, — с глубокой грустью ответила я.
И вдруг он спросил:
— А вы можете дать нам расписку, что вы не нуждаетесь в стипендии и общежитии?
Я просто остолбенела — в моем положении давать такие расписки?
Я была уверена, что каждый сидевший здесь считал, что я, конечно, откажусь. Я могла ожидать всего, чего угодно, но мне даже в голову не приходило, что могут предложить такое в том жутком положении, в котором я находилась — без денег, не зная вообще, куда я пойду ночевать, выйдя отсюда. Родители мои, я знала, не могут мне помочь.
И я вдруг ответила, не то со злости, не то от отчаяния.
— Да могу!
И на предложенном мне клочке бумаги написала: «Прошу принять меня в институт без предоставления стипендии и общежития».
«Значит, это еще один способ отказать», — твердо решила я.
Вышли мы все из этого здания веселой гурьбой, ребята шутили, смеялись, поздравляли друг друга. «Чему они радуются?» — удивлялась я. Это все, в основном, были москвичи, условия приема их не угнетали, и никто-никто из них не догадывался, что творилось у меня на душе. Но жребий был брошен. «А если примут? О, если только примут, моя борьба за тяжелую, самостоятельную, полную неожиданных превратностей и лишений жизнь только начнется. Ну, а если не примут?»
Итак, мне надо было ожидать решения апелляционной комиссии.
Распрощавшись с этой гурьбой веселых ребят, я шла не знаю куда. Что же я буду делать дальше? Если откажут, будет обидно, больно. Надо будет сразу же решать, в какой другой институт я подам заявление, ведь я приехала учиться и хоть, как говорят, «кровь из носа», буду (о возвращении домой в Геническ мне не хотелось даже думать).
А если произойдет чудо, и меня примут, что же я буду делать тогда??? Ведь это все равно, что повесить меня без веревки. Куда я денусь? Разве смогу я даже одну неделю прожить без общежития и стипендии? И я сама же лишила себя этой возможности. Зачем же я дала такую расписку?
Тетушки «из бывших»
С такими невеселыми мыслями я пришла в общежитие, где было не «восемь девок — один я», а восемь парней — одна я. Все ухаживали за мной, но ни один меня даже пальцем не тронул.
Когда я вошла, все закричали: «Танцуй, тебе письмо».
Письмо было от мамы. В мамином письме какая-то знакомая мамы просила меня зайти к какой-то Кити Юрьевой, которая живет у своей тетушки из «бывших». По существу, мы все тогда были еще «бывшие», но это было подчеркнуто, поэтому ребята сразу решили, что это была не просто обычная тетушка, а какая-то в прошлом либо графиня, либо княгиня. Нужно передать ей, что ее Юрочка уже здоров и ходит в детский садик. Моя мама была директором этого детского садика.
Я прочла всем письмо вслух. Первым отозвался красавец грузин, Вано.
— Можно пайти на княгиня русский посмотрэть. Я видал только князь грузинский — одын баран — одын князь (я поняла это так, что все грузинские князья такие бедные, что, имея одну овцу, он уже чувствует себя князем), русский князь я не видал, — он говорил с «балшим» грузинским акцентом.
Я пошла. Жила она недалеко, на Пятницкой улице.
Вошла во двор — грязь непролазная, не двор, а сплошная лужа. На маленьком островочке в виде летней клумбы носился чумазый, лет шести, мальчишка.