Одна жизнь
Шрифт:
Леля стояла у громадной, запущенной цветочной клумбы с каменной вазой посредине и ждала Колзакова. Еще издали она заметила, что его нет на условленном месте, и сразу почувствовала облегчение. Теперь ей даже хотелось, чтобы он не приходил. Но, к сожалению, она была совершенно уверена, что он придет. Чтоб не стоять на месте, она медленно пошла вокруг клумбы, глядя себе под ноги, неслышно напевая про себя, и рассеянно усмехалась, так, чтобы каждому дураку видно было, что она никого не ждет, что ей очень весело и приятно вот так, одной, пошаркивая подошвами, прохаживаться вокруг клумбы.
Как-то
Он быстро, чуть не бегом, догнал ее в самом конце аллеи и пошел рядом.
– Только вырвался, - сказал он, сдерживая дыхание.
– Удачно, я тоже только-только вырвалась. Думаю, на всякий случай пройду вокруг клумбы, вдруг вы там давно ходите, дожидаетесь.
Они замедлили шаг, вмешавшись в неторопливый поток гуляющих.
– А где же Виктор?
– вдруг вспомнила Леля.
– Да вот не поспел же за ним зайти, думал - опаздываю.
Видно было, что он говорил правду.
Они медленно шли среди гуляющих в густой тени деревьев, которая начинала рассеиваться от света приближающегося фонаря. Входили в круг яркого света и снова с каждым шагом все глубже погружались в лесную темноту до нового фонаря.
– Ночь...
– сказала Леля.
– И вот начинается рассвет. Вот опять и солнце... И опять надвигаются сумерки, ночь наступает.
Колзаков посмотрел на нее с туповатым изумлением и промолчал.
– А вы к нам в театр не ходите?
– спросила Леля, когда они опять шли в темноте.
– Все некогда. Да и... показывается у вас в пяти действиях, что бедность это не порок... Самый актуальный вопрос текущего момента. А в это самое время белые генералы прямо напирают на город... Как-то смешно, нет?
– Ну, конечно, это отмерло, или, может, отомрет все старое искусство. У нас будут настоящие революционные постановки, но сразу так тоже нельзя.
– А какие это у вас будут - новые?
– Театр должен быть народным, вернуться к истокам. Ну, например, выйти на площади, создавать массовые зрелища, так, чтобы все зрители участвовали. А актеры будут как все, и не будут гримироваться, и одеты просто в рабочую одежду, а не как теперь - в мантильях и тому подобное.
Она убеждала его с горячностью человека, который сам не очень-то убежден, и он это чувствовал.
– Это я плохо разбираюсь, - сказал он наконец.
– В нашем массовом действии с белыми нам требуется, главное дело, снарядов побольше, остальное, по-моему, обойдется как-нибудь.
– А вдруг белые город возьмут?
– быстро спросила Леля, приостанавливаясь.
– Чего ж? Они бы взяли даже с ихним удовольствием, да ведь мы, пожалуй, не дадим, - усмехнулся Колзаков.
– А все-таки могут?
– Не возьмут.
– Да вы серьезно отвечайте: могут?
– А взять все можно. Горячий утюг
– А мы?
– А мы учимся. У них даже целые полки есть сплошь офицерские. В артиллерийских дивизионах капитаны орудиями командуют, полковники батареями... А у нас все в точности наоборот: например, я в империалистическую на фронте был наводчиком. А теперь командую батареей. Много совсем слабо обученной пехоты.
– Что ж они? Плохо стрелять умеют, что ли?
– Стреляют неважно, это еще ладно. Во чистом поле, как говорится, стенка на стенку, они другой раз пойдут ломить напролом, в штыки, очень аккуратно! А случится отступление с боем, охват флангов, внезапный налет кавалерии... тут он хочет, он старается, а начинает путаться, метаться... Теряет голову. Главное, унтеров до смерти не хватает!
– Значит, все-таки могут город взять. А ваш комиссар на митинге клялся: "Умрем, но не отдадим".
– А-а, вы того тоже слушали?.. Да это разве наш комиссар? Так, прислали для ободрения нашего духа... Заладил все только одно: "Умрем" да "умрем", тьфу ты черт, а солдат как раз вот этого и не любит: умирать. Он, другой раз, две версты на пузе по грязи ползет, головы не поднимая, только бы живу остаться...
Последний фонарь остался позади, они подошли к самому обрыву, где кончался парк и где на лавочках сидели застывшие в обнимку пары, молча глядя на реку, поблескивавшую в темноте далеко у них под ногами. Музыка военного оркестра была тут не слышна, только равномерное буханье большого барабана тревожно отдавалось в темных полях за рекой.
Смутно различая друг друга в темноте, они с Колзаковым остановились, со снисходительной усмешкой глядя на парочки, и повернули назад.
Прислонившись к дереву, маленький ростом красноармеец в нескладном, чересчур высоком шлеме обнимал девушку и что-то торопливо, умоляюще ей нашептывал, а она непримиримо отворачивалась от него, безутешно мотая головой в всхлипывая, и тотчас же зажимала себе ладонью рот, прислушиваясь, чтоб не пропустить какого-нибудь словечка.
– Ну, вот видите, - сказал Колзаков, когда они отошли на несколько шагов.
– Вот оно какое бывает, гулянье. Время у всех в обрез. Вот и спешат завести себе второпях что-нибудь вот этакое. Чтоб было по ком потом всю жизнь тосковать да жалобные песни петь про злую мачеху-судьбу!
– Колзаков тихонько засмеялся и помолчал.
– Думают, наверно: авось в пятницу кто хоть платочком помахает.
– Почему в пятницу?
– Военная тайна. Хотя на базаре все знают. Уходим мы в пятницу. В загадочном направлении, к фронту.
– Платочком?.. Да, я понимаю... А вам помахает кто-нибудь?
– Мне?
– Он вдруг опять засмеялся, с каким-то самодовольством. Мне-то помахают! В обязательном порядке!
Леля вдруг разом со стороны увидела себя на дорожке сырого парка в темноте и чужого неприятного человека рядом. Зачем она здесь? Как сюда попала? Все это очень противно, глупо. И он еще хвастается, кажется!