Однажды орел…
Шрифт:
«…Потому что он глупый, тщеславный, самодовольный старик», — вмешалась тогда Томми.
«Да, но если он знает, что говорит неправду…»
«Это совсем не так просто, — сказал он сыну. — Иногда наша память изменяет нам. Часто, когда мы вспоминаем что-нибудь, мы видим вещи такими, какими нам хочется их видеть, а не такими, какими они были на самом деле».
«Не почему мы делаем так, если это неправильно?…»
Сэм отложил тогда в сторону нож и вилку.
«Ну, как тебе сказать. Во-первых, люди не любят вспоминать случаи, когда они не справились с чем-нибудь, или были ничтожными, или боялись чего-то; они предпочитают вспоминать о том, как были храбрыми, находчивыми и хорошими. Поэтому они, мягко выражаясь, несколько искажают события. Это присущая людям слабость, а мы ведь все люди».
Донни
Сэм украдкой взглянул на Томми, но ее лицо выражало только вежливый интерес.
— Все вы знаете, — продолжал Хэрродсен, — как этот юноша отправился во Францию и заслужил там высшую награду нашей страны за героический подвиг, не имевший себе равных в американских экспедиционных войсках; как он поднялся из рядовых до чина майора; как он был ранен, когда повел солдат в атаку на позиции противника, и как все то же глубокое чувство самопожертвования и долга побудило его остаться в рядах армии. Я помню, как однажды, когда он находился здесь в отпуске, он поделился со мной своими опасениями, что Германия не стала миролюбивой страной, а Япония является постоянной скрытой угрозой нашим берегам. И он сказал мне, что всегда будет готов защитить родину, если возникнет нужда. Каким нереальным все это казалось в то время! А потом эта нужда возникла, как гром среди ясного неба, и он пошел делать то, к чему был призван, то, что был обязан делать: спасать нашу замечательную демократию. Не словами, но храбрыми делами…
И вы все знаете, как он сплотил измученные разбитые войска и вдохнул в них мужество и надежду и лично повел их к победе над свирепым и заносчивым врагом. За этот подвиг он был удостоен второй по значению награды нашей страны. Затем он лично нанес сенсационное поражение батальону танков противника, его поставили во главе лучшей дивизии на Тихоокеанском театре военных действий. И, как на Филиппинах, когда Дэмон стал генерал-майором, когда под натиском японских орд фронт начал рушиться, он был тяжело ранен, второй раз в своей жизни. Но паши части выстояли, и его дивизия получила благодарность ни больше, ни меньше, как самого президента Соединенных Штатов. И я знаю, что все вы, сыновья и дочери Уолт-Уитмена и округа Буффало, собравшиеся здесь сегодня, присоединитесь к моим словам: «Отлично, Сэм Дэмон!» За прошедшие годы мы не так часто видели тебя, как нам хотелось бы, но, несмотря на это, мы заявляем: твоя страна гордится тобой, твоя армия гордится тобой, и, наконец, последнее, но от этого нисколько не менее важное: твой родной город гордится тобой больше всех!
Раздались все нарастающие аплодисменты, и оркестр заиграл «Звезды и полосы навечно». Дэмон, пожимавший руку Уолтеру Хэрродсену, вспомнил оркестр пересыльного пункта пополнений в форту Орд, расположившийся у полотна железной дороги, по которой отправлялись маршевые части, и игравший «Кто-нибудь другой займет мое место», а парни, искоса поглядывая друг на друга, уныло улыбались. Он вспомнил и ребят из «Саламандры» в Диззи Спа, как они пили пиво и скандировали свой боевой клич: «Моапора! Старик — жив!..»
Эмиль Клаузен произнес что-то невнятное и махнул рукой. Дэмон встал и направился к барьеру. Помост был сколочен из оструганных досок, пахнущих только что срубленной сосной. Ему вспомнился импровизированный помост на кладбище в Моапоре и неподвижный, душный воздух, в котором они стояли там. Люди на Зеленой лужайке аплодировали и выкрикивали приветствия, их лица, раскрасневшиеся и напряженные, были обращены к нему. Он помахал им рукой. Он был растроган, но не до слез. Странно он себя чувствовал в этот момент: немного оцепеневшим и невесомым, будто он медленно падал в пространстве, пытаясь уцепиться за что-нибудь — крюк, доску, крыло какой-то большой птицы…
Он не совладал с собой только однажды, пять дней назад, в Кобе, когда сдавал свою дивизию французу Бопре. Последний смотр. Тогда он не различал лица стоявших перед ним людей — мешали слезы. Теперь он ясно видел все лица — родственников и друзей своего детства и юности. Он снова помахал им и немного встряхнулся, но время сыграло с ним шутку: оцепенение не
Эмиль Клаузен с извиняющимся видом улыбнулся Дэмону и поднял руки над головой, призывая к тишине. Ну что ж, пусть они кричат и ликуют от облегчения и радости. Все кончилось. Снова все кончилось. Но — и его снова начал охватывать медленно нарастающий гнев — есть правда, которой эти стоящие внизу американцы никогда не узнают и которая никак не гармонирует с этим взрывом затянувшихся восторженных излияний. Никто никогда не узнает. На протяжении четырех лет газеты были заполнены крикливо напыщенной болтовней; лишь изредка появлялись правдивые ленты кинохроники, снятые некоторыми действительно честными фронтовыми операторами и корреспондентами:, да иногда какой-нибудь возвратившийся с фронта ветеран, такой же, как сидящие здесь, позади него, рассказывал, свернувшись калачиком у домашнего огня или сидя в затемненном баре, часть этой правды своей жене, или девушке, или родителям. Но и это была весьма приблизительная правда, правда, искаженная желанием, забывчивостью, печалью, боязнью тысяч осторожных и усердных цензоров. Но может быть, так лучше? Кто рассудит?…
Однако для мертвых, для десятков тысяч мертвых, не существовало ни кинохроники, ни газет, ни большой стратегии, ни празднеств. Для них все кончилось в тот один решающий момент ужаса и боли, когда мелькнула последняя мгновенная мысль, что время остановилось, все окружающее рухнуло в леденящий мрак. Вот к ним-то он и обратится в своем выступлении, об их надеждах и мечтах, об их ужасной беззащитности в это роковое мгновение он и скажет. Точнее, не к ним, а к оставшимся в живых, к тем, кто идет вперед по жизненному пути. К живым, но от имени погибших. Именно сейчас, пока не зажили раны, пока свежи воспоминания, он скажет несколько слов правды о войне, несколько честных слон, настолько честных, насколько зависит от него, во всяком случае, — потом он снова уйдет за кулисы.
Люди на Зеленой лужайке уже успокоились л глядели на него снизу вверх, ожидая, что он скажет им. Он поднял голову, крепко сжал руками шершавые сосновые перша и начал говорить.
Сидя на помосте рядом с Эмилем Клаузеном и Уолтером Хэрродсеном, Томми Дэмон наблюдала за своим мужем. Он выглядел более худым, чем когда-либо, даже в Канне. И очень постаревшим. Его изборожденное морщинами лицо было мрачным, как лица на фотографиях, снятых Брэди, [88] времен Гражданской войны. Сколько же ему лет? Сорок семь. На два года старше века. Но эта еще далеко не старость.
88
Знаменитый американский фотограф XIX века, автор фотоэпопеи гражданской войны в США 1861–1865 гг. — Прим. ред.
Толпа никак не могла успокоиться, и Сэм продолжал смотреть на нее спокойным и печальным мрачным взглядом. Томми разгладила юбку на коленях и подумала: «Зачем я приехала? Что мне здесь надо?» Ее мучили сомнения, в голове царил сумбур воспоминаний и догадок.
Их встреча в аэропорту Керни получилась нескладной. Он сошел вниз по трапу и сразу же заметил ее; по его лицу незаметно пробежала странная дрожь, затем оно расплылось в неподдельно радостной улыбке. Вокруг него толпились репортеры и фотографы, он вырвался из их кольца и бросился к ней: его объятия были одновременно и знакомыми и чуждыми. Она вся дрожала, шляпа свалилась с ее головы.