Однажды в Бишкеке

Карив Аркан

empty-line/>

По дороге я стал думать о врагах. Сначала о прошлых.

Моим злейшим врагом в детском саду был мальчик по фамилии Шувалов. А ведь вначале были нежная приязнь, взаимное влечение. Я упоминал в предыдущем романе, что в раннем детстве мне больше нравились мальчики. И только появление Джейн заставило меня изменить ориентацию.

Шувалов совершил по отношению ко мне тот худший вид предательства, когда, выведав все самое дорогое, что есть у товарища, ты отталкиваешь его от себя и начинаешь прилюдно глумиться над его ценностями. А ведь я уже почти научил его читать — несложные тексты, аршинными буквами, сбиваясь и по слогам, но все же! Я познакомил его с четырьмя арифметическими действиями, с этим было

труднее, но на счетных палочках он уже соображал. Но все это мелочи. Главное, я приобщил его к шахматам. Да-да! Он выучил все фигуры и их ходы и мог бы, вероятно, развиваться дальше, но тогда-то и произошел разрыв. И, хотя в этом есть доля и моей вины, однако нельзя же требовать от ребенка, пусть и вундеркинда, оставаться 24 часа в сутки благородным принцем. Признаюсь, я редко позволял товарищу дойти до миттельшпиля, приканчивая его в дебюте. Моей кошке не хватало терпения играть с мышкой. Любой отвлекающий маневр, простая связка, комбинация на два хода становились для Шувалова фатальными. Я не пытался оставлять его в заблуждении и не продолжал игру понарошку (слово-извращение, возненавиденное в детстве). Я ставил мат и, хотя тут же принимался объяснять ему ошибку — показывал, как избегать подобных промахов в будущем, — Шувалова это нисколько не утешало. Ему хотелось меня убить. И не понарошку. Еще, я так понимаю, родители-антисемиты рассказали пятилетнему мальчику что-то про евреев, и наперсник и ученик превратился в ненавистника и гонителя. Он толкал, щипал меня и обзывался. Он высмеивал перед другими детьми мои занятия, вырывал страницы из моих книг. Он разметал мои шахматы, но теперь я научился воображать игру по нотации, и эта потеря не так меня страшила. А вот его отношения с Джейн приводили мое сердце в трепет. Не потому что я боялся за нее: Шувалов и пальцем не посмел бы ее тронуть. Но он все время втягивал ее в орбиту своей хаотической непоседливости, рожекорчения и придуривания. Три дня, с момента прихода в группу, Джейн проявляла к Шувалову благосклонность, обрекая меня на невидимые миру слезы. На четвертый день она пришла в садик с огромным блестящим леденцом, но лизнуть его не позволяла никому. Наконец на прогулке она приблизила к себе Шувалова. «Очень хочешь?» — спросила. Шувалов кивнул и сглотнул слюну. «Ладно, на! Только всем языком!» — Джейн протянула Шувалову райский леденец, к которому Шувалов с жадностью присосался всем, как ему велели, языком. Леденцом была блестящая металлическая трубка, которая на ядреном морозе живо прихватила язычок маленького говнюка. От воспоминаний о его воплях мне и сейчас делается тепло на душе даже в моменты самых тяжелых депрессий.

— Удалось подготовиться? — спросил Алексей.

Мы направлялись к рынку Дордой, который в ночные часы становится, как объяснил кореец, самой криминогенной зоной в городе.

— Прошлого врага я нашел: самого давнего и лютого, — ответил я. — В настоящем у меня врагов, кажется, нет. А про будущих я же не могу знать.

— Знать — нет, предполагать — обязан, — сказал Алексей и усмехнулся. — Ничего, когда умеешь драться, враги прибавляются легко. Скажи, тебя часто били?

— Чаще, чем хотелось бы.

— Привык быть битым?

— Нет, так и не привык.

— Это хорошо. А боль терпеть умеешь?

— Только этим и занимаюсь.

— Ну, это уже полдела. Паркуемся. Слушай внимательно. Момент перед боем — это момент твоего наивысшего расслабления и одновременно концентрации. Это уже и есть момент твоего триумфа, потому что ты уже победил. У тебя в душе нет больше ни одной сопли из тех, которые мешают некоторым отличать пораженье от победы. Ты лежишь весь в крови, и пятеро мутузят тебя ногами? Ты встанешь и победишь! Трус умирает тысячу раз, валиант — только однажды. Ухватил мысль?

Я кивнул, что ухватил, хотя мысль немного напомнила мне подслушанный когда-то разговор между двумя девочками, одна из которых учила другую кончать: «Это очень просто. Надо только одновременно расслабиться и сосредоточиться». Кроме того, перспектива быть отмутуженным пятью парами ног несколько обесценивала весь этот прекраснодушный дзен-буддизм и мешала как расслабиться, так и сосредоточиться. Но я вышел из машины.

— Да! Чуть не забыл, — произнес вслед Алексей, — лучшее начало: пыром под коленку — в пах ты все равно не попадешь — и прямой в нос. Старайся точно в нос!

Я и десяти шагов не успел пройти, как педагогическая ситуация назрела. Уверен, он был таджик. Я уже начинал различать. От него пахло мокрой шерстью. Это от свитера, надетого под пиджак. И с самого начала у него был нож. Я еще удивился: он что, так с этим ножом по Дордою и разгуливает? Деньги давай, байке, — сказал таджик тихо. И мне сразу стало весело. Просто от того, что в какой-то сраной Азии меня грабит ночью на рынке молодой таджик. Я улыбнулся. И он улыбнулся, хорошей такой открытой улыбкой. Я расслабился. Какой же ты красивый, таджик, — подумал я и — сосредоточился. Я попал точно под коленку, это ощущение ни с чем не спутать, это как мяч, точно принятый серединой ракетки. Камень, брошенный в тихий пруд, всхлипнет так, как тебя зовут. Прекрасный породистый таджикский нос плавно поплыл мимо меня, как утка в тире. Прямой в него удался. Хлынула кровища. Одного не могу себе простить: на хрена было наступать ему ногой на руку и прокручивать ботинком, пока он не выпустил нож! Ненавижу в себе это позерство!

Еще четыре этюда, сопровождаемые комментариями Алексея, и я стал бойцом. Я все понял, почему боец это не тот, кто любит и умеет, а тот, кто любит и не боится драться. Хотелось отметить этот праздник, но Алексей сказал, что ему пора возвращаться, компанию он составить не может, но мне, как солдату, полагается за проявленные мужество и стойкость женщина. Я попросил отвезти меня в «Терпсихору».

«Ему ломали руки, ноги, колотили его по спине. Рот, лицо были в пене.

Татарин бил его и мучил сосредоточенно, со старательным выражением лица, оскалив белые зубы, словно хотел из него сделать новую и редкостную вещь. Он быстро менял способы пытки: барабанил по спине кулаками, потом заворачивал руки за спину, тут же мимоходом толкал кулаком в бок.

Потом он вытягивал ему длинные ноги, и суставы трещали.

Грибоедов лежал обессиленный, ничего не понимающий.

Он глубоко дышал.

Его пугал только треск собственных костей, он его слышал как посторонний звук. Странно, боли никакой не было.

Татарин, согнувшись, вскочил вдруг ему на спину и засеменил по спине ногами, как булочник, месящий в деже хлеб.

Грибоедов дышал глубоко и редко, как в детстве, перед сном.

Тогда татарин напялил на кулак мокрый полотняный мешок, надул его, хлопнул по грибоедовской спине, прошелся по всему телу, от ног до шеи, и бросил Грибоедова с размаху со скамьи в бассейн».

Описание Тынянова, позаимствованное из пушкинского «Путешествия в Арзрум», совершенно точное. И, хотя дело происходило не в тифлисских банях, а в сауне бишкекского борделя «Терпсихора», татарин Фарид как будто читал «Смерть Вазир-Мухтара» и действовал по старинной инструкции. Профессия банщика, видать, очень консервативная, передается из поколения в поколение как есть.

Фарид покончил со мной, потом искупал себя, с непонятной стыдливостью прикрывая рукой свой обрезанный конец, оделся и ушел, обещав прислать мальчика с чаем. Пришел высокий скромный восточный мальчик, принес чаю с чабрецом. Я поинтересовался насчет девушек. На вопрос, каких желает байке, азиаток или славянских, ответил, памятуя секретную записку, что желаю разных. Минут двадцать-тридцать, пообещал мальчик.

Я разлегся на подушках, скрутил джойнт Чуйской долины и стал представлять себя легионером. Болели ссадины и синяки, полученные во время стычек, а порезанное плечо аж просто горело, но настоящего легионера такая боль только тешит.

За всю жизнь не видел более возбуждающей сцены, чем прибытие и экспозиция блядей в салоне «Терпсихора». Они вошли в дверь одна за другой и выстроились передо мной в шеренгу. Азиатки и русские; полные и худые; постарше и помоложе; смуглые и побелее; грустные и повеселее; яркие и так себе. Невольничий рынок! Сладчайшая фантазия школьника-дрочилы!

Я рассматривал их как завороженный, оторваться не мог. А они постояли-постояли и… ушли!

— Куда же они?! — воскликнул я.