Однажды в Лопушках
Шрифт:
Тетушка вновь замолчала.
А Васятка во сне захлопал губами, вытянул их и промычал что-то обиженное донельзя.
К дубу же надо будет сходить. Вот сегодня же. Отнести краюху хлеба, и соли щепотку, и лент у меня не осталось, а вот есть красивый шейный платок. На ветку повяжу, может, порадует его?
– И… что она увидела?
– Увидела? Ночь была. Что ночью увидишь. Да и пишет, что настолько неспокойно было, что не решилась она к усадьбе пойти, но в деревню отправилась. Три дня еще бушевала темная буря. Благо, зерно убрать успели,
– От чего?
Тетушка пожала плечами.
– Кто ж знает.
– И… она не ходила?
Я бы точно сунулась. Даже теперь, понимая, насколько подобные игры чреваты, все одно не усидела бы. А то мало ли, вдруг бы то, что случилось в усадьбе, вдруг бы оно и деревне угрожало.
– Ходила, конечно. Вот как буря улеглась с большего, так и пошла.
– И… что?!
– И ничего. Нашла карету старую, которая рассыпалась. Сбрую конскую сгнившую да ржой поеденную. Это она так написала, – поспешила уверить тетушка. – Вещи людские, но тоже с большего попорченные. И кости. Много костей человеческих. Их и закопали там, в саду.
– Она?
– И она, и деревенские. Уговаривать пришлось. Люди не больно-то желают с подобным связываться.
И вот тут я их понимаю. Закапывать странные чужие кости – еще то сомнительное удовольствие.
– Но поняли, что так оставлять неможно. Что еще… как раз тогда-то и возник бочаг. Такой, как ныне. Круглый, ровный. Недобрый. Еще с полгода над ним клубилась сила, пока не облеглась.
– А дальше что?
– А ничего. Некоторое время опасались, что за каретой той и девицей сгинувшей еще кто-то явится, да никого не было. Будто вовсе не существовало ни боярыни, ни… прочих. Прабабка моя после упомянула, что, вероятно, они и вовсе живыми людьми не являлись.
– Это… как?
Тетка лишь покачала головой да добавила:
– Иное знание не на пользу идет…
Может, и так, но ведь любопытно же! Хотя тетку спрашивать смысла нет, она промолчит. С другой стороны, я знаю, к кому обратиться. Впрочем, остался в этой истории еще один момент:
– А… ребенок? Что с ним стало?
– Ничего. Вырос… выросла, – поправилась тетка. – В шкатулке той, которую передали, были деньги, камни драгоценные и кое-какие украшения. Хватило, чтобы сиротке безбедно жилось.
И поднявшись, тетка принялась убирать со стола, что означало: разговор завершен. И рассказ… вот и что теперь мне с этой историей делать? Разве что…
Приятно, когда есть с кем поделиться.
[1] История вполне реальная. У фаворита императрицы и вправду находились на содержании племянницы, к которым он испытывал не совсем родственные чувства.
Глава 7 Где есть и не друг, и не враг, а так
Много ли у меня врагов? Не сказать, чтобы так уж
Беломир Бестужев маялся дурью. И делал это по обыкновению своему с полной самоотдачей: балансируя на задних ножках стула, он старался забросить вишневую косточку в узкое горлышко вазы. Стул был роскошным, ваза – древней.
Вишня червивой.
И сие обстоятельство портило и без того не слишком хорошее настроение. А тут еще где-то внизу громко хлопнула дверь, и та сосредоточенность, которой Беломир почти достиг, разрушилась.
Стул покачнулся, заскрипел и развалился.
Столкновение с полом, пусть и укрытым ковром, было болезненным, а вишня, миску с которой Беломир держал на животе, вовсе рассыпалась.
Вот же…
– Фигней страдаешь? – Алексашка Потемкин всегда-то держался в доме по-хозяйски. И ныне вот, стянув перчатки, кинул их на золотого оленя, уже успевшего покрыться толстым слоем пыли.
– Страдаю, – признался Беломир, потирая спину.
Стула было…
Нет, не было жаль. Ни стула, ни ковра, а вот вишни, которую он любил вполне искренне, даже очень. Но не признаваться же в том старому… нет, не другу.
Алексашка никогда-то и никому другом не был, пусть бы и держал себя со всеми по-приятельски. Что, впрочем, нисколько не мешало ему гадости творить. И теперь явно неспроста явился.
– Слышал, ты ныне одинок… – он плюхнулся в бархатное креслице и пальцем поскреб темное пятно.
– Утешить пришел?
– Я не по этой части, – Алексашка взмахнул рукой и манжету поправил. – Я посочувствовать…
– Иди в жопу.
– Ты груб, мой друг, а значит, ты обижен. На самом деле ты радоваться должен.
– Чему?
Нет, Беломир был далек от того, чтобы страдать. Разбитое сердце? Глупость какая… для этого надо верить в любовь, а он не верил. И любовь… какая может быть любовь у подобного ему?
– Тому, что ты ныне свободен.
– И?
– Позвони отцу, помирись.
– Иди в жопу.
– Еще обижаешься на старика? – в Алексашкиных глазах блеснуло что-то этакое, то ли насмешка, то ли раздражение. – Конечно, он изрядный ретроград, что в его годах простительно… но выбора у него нет.
– Так уж и нет? – вставать было лень, и Беломир лег. Уставился на потолок, который все еще был бел и украшен лепниной, известной до последнего завитка.
– Сам подумай. Кто у него из наследников? Ты и Натальин сыночек, которого он подмять пытается, да пока не особо выходит, – Алексашка потер руками. – Парень тоже с гонором оказался, да… думаю, старик уже раскаивается, что скандал учинил. И если ты позвонишь, покаешься…
– Иди в жопу, сказал же.
– …скажешь, что на самом деле лишь был обижен, желал эпатировать…