Одним ангелом меньше
Шрифт:
— Вася, ну что ты говоришь, неудобно, — Елизавета Андреевна не знала, куда деть глаза.
— Да все удобно! — Иван вытащил удостоверение. — Все бы такие были — нам меньше проблем.
Бдительный гражданин изучил документ, внимательно рассмотрев все подписи и печати, сличив фотографию с оригиналом и проверив срок действия. Удовлетворенный досмотром, он благосклонно кивнул и вышел из палаты поискать лечащего врача.
— Вы извините его, пожалуйста, — Кирсанова смущенно теребила край пледа. — Он всегда такой. С другими. А сам дверь открывает — даже в глазок не посмотрит…
— Да ничего страшного. Давайте
— Конечно, конечно, — Кирсанова, на которую активность супруга действовала, похоже, угнетающе, вновь оживилась. — Мне показалось тогда, что мужчина этот от подружки идет. У него в движениях такая… истома была. «Вот, — думаю, — порезвился всласть». Но не пьяный — точно.
Кирсанова замолчала. Иван сделал в блокноте несколько пометок.
— Может, что-то еще заметили?
— Ну… Могу сказать, пожалуй, что физически он здоров, хотя очень устал — ну, это и понятно. Вообще, по роду занятий много времени проводит на ногах. И вот еще что… — Елизавета Андреевна замялась, будто опасаясь сказать что-то нелепое или оказаться неправильно понятой.
— Не бойтесь, говорите, — подбодрил Иван. Не то чтобы он считал, будто свидетельница может сказать еще что-то важное, просто хорошо помнил одну из заповедей ведения разговора: если хочешь достигнуть успеха в общении, будь искренне заинтересованным. Или хотя бы имитируй заинтересованность. Достаточно сделать малейшую оплошность, настроить собеседника против себя, и контакт потом можно уже и не наладить. — Нам все может пригодиться. Знаете, как бывает, свидетелю что-нибудь покажется совершенно бесполезным, неважным, а ухватишься за это — и всю ниточку распутаешь.
— Мне трудно объяснить. Это не факты, а… ощущение, что ли. Ощущения вообще очень трудно словами описать. Но в его движениях было что-то… женственное.
— Женщина в мужской одежде? Мужчина-гомосексуалист? («Только не это!» — простонал Иван про себя.)
— Нет, все-таки не то. У женщин совершенно другая… Как бы это выразиться? Другая текстура движения. Это гормонально зависимо. А у гомосексуалистов в пластике обычно какая-то… нарочитость. Он может быть внешне образцом мужественности, может быть даже скрытым гомосексуалистом… — Кирсанова понизила голос, заметив, что соседки начали прислушиваться к разговору. — Но специалист в его повадках всегда заметит что-то… Это как… бывают такие дорогие одеколоны — благородный запах, аристократический, но чуть-чуть слишком приторный. Вы понимаете, что я хочу сказать?
— Ну… В общих чертах. Я тоже иногда думаю не абстрактно, а образами. Не понимаю только, что же тогда это за женственность такая?
— Я боюсь ввести вас в заблуждение… В нашей театральной среде голубых хватает, сами знаете. Но у профессиональных танцоров, да и у тех, кто просто занимается танцами долгое время, особенно с детства, — я имею в виду мужчин, разумеется, — так вот у них появляется именно такая женская, кошачья немного нотка. Даже при самой что ни на есть нормальной ориентации. Как будто все тело чуточку более мягкое и пластичное.
— Это очень интересно, Елизавета Андреевна. Думаю, вы действительно нам здорово помогли. Большое спасибо!
«Блох до кучи, а что толку? Если он действительно балерун, значит, не Валевский».
Иван поднялся и хотел было уже попрощаться, но Кирсанова удержала его за рукав.
— Иван Николаевич… Может быть, вы будете смеяться, скажете: вот, больничная мисс Марпл… Я просто думала, куда он мог пойти. Вы видели наш дом?
— Конечно.
— Он свернул влево, к троллейбусной остановке. Если бы ему надо было в центр или, наоборот, в сторону аэропорта, он скорее всего повернул бы вправо и пошел к Московскому проспекту. Троллейбусы-то ночью не ходят, а ловить такси или попутку на остановке неудобно — там поворот.
Иван снова сел на кровать и принялся чертить на листке блокнота схему прилегающих к дому улиц.
— Конечно, он мог пройти дворами к Благодатной и там поймать машину, — продолжала Кирсанова, водя по рисунку ручкой, — но во дворах темень и грязь такая, что днем утонешь. А если идти к проспекту через парк, то все равно надо вправо повернуть, к входу.
— Значит, вы считаете, что он живет где-то рядом? — Иван не мог просто так вдруг поверить в неожиданную удачу.
— Я не хочу сбивать вас с толку. Он может жить где-то рядом, — она подчеркнула это «может». — Здесь не так уж много домов, к которым надо сворачивать влево. Но он с таким же успехом мог перейти улицу и пойти по Гагарина — мимо спорткомплекса к Бассейной и дальше. Мог поймать такси и уехать в Купчино.
— Мамулечка, ты не устала? — Колобок снова вкатился в палату. — Доктор говорит, тебе нельзя утомляться. Товарищ, ее нельзя утомлять, имейте в виду! — брови Колобка снова поползли к переносице. Укоризненно.
— Вася, все в порядке, — пыталась протестовать Кирсанова, но муж ее не слушал.
— У Елизаветы Андреевны СТЕНОКАРДИЯ. — «Стенокардия» прозвучало прописными буквами и жирным шрифтом. — Вы должны понимать…
— Я понимаю, Василий Олегович. Мы уже закончили. Поправляйтесь, Елизавета Андреевна, надеюсь, больше не придется вас беспокоить.
Иван, не замечая ступенек, спустился по лестнице, взял у краснорожей гардеробщицы куртку и вышел из корпуса. Он с удовольствием вдыхал свежий, пахнущий сырой хвоей воздух. Солнце село в багровые тучи. Похожий на клубничное мороженое вечер жил тысячами удивительных звуков, уже по-весеннему отчетливых, будто протертых от зимней грязи влажной тряпкой. Жалобный стон трамвая на кольце, гул машин, чириканье воробьев — все спешило заявить миру первым: а весна все-таки есть! И она вот-вот наступит. Еще совсем чуть-чуть, надо только подождать…
Иван чувствовал себя мальчишкой. Хотелось крикнуть, свистнуть, дернуть за косу вон ту рыжую девчонку. Казалось, где-то совсем рядом, за тончайшей невидимой пеленой, в нескольких долях секунды отсюда притаилось что-то неописуемо прекрасное. То, что позволит взмахнуть руками и воспарить над землей, обнять весь мир, слиться с ним. Стать этим багряным вечером. Стать… самой весной…
И тонкой острой стрелкой пронеслось по темному небу, мучительно и блаженно: «Евгения…»
Борис Панченко чувствовал себя на своем участке хозяином. Здесь он родился, здесь ходил в школу, гулял в этих дворах с пацанами. Здесь выкурил свою первую сигарету и впервые поцеловал девушку. Милиционером он хотел быть всегда, сколько себя помнил, если, конечно, исключить короткий период увлечения гоночными машинами.