Одно сплошное Карузо (сборник)
Шрифт:
У Полевого иной раз в спокойные периоды возникала идея журнальной жизни как продолжительного и весьма приятственного чаепития. Калачи, печатные пряники; угощайтесь, Жан-Поль, мы тут все свои; о’кей, сказал старик Макей; Леопольд, распорядитесь насчет второго чемоданчика, то есть самоварчика; ну-с, товарищи, за чистое небо планеты… Итак, в приятной спокойной атмосфере проводим акцию с противоречивым сторонником мира, который своими глазами может наблюдать отсутствие казенщины и присутствие относительно независимых талантов, с которыми обращаемся по завету учителя осторожно, как с сырыми яйцами. Тут уж вовремя и приятный звоночек по вертушке. Все в порядке, Андр Укич, находим точки соприкосновения, то есть соприкасаемся в горячих точках, нет, только чай
Чаепития иногда нарушались, когда назойливо влезала «другая модель» с какими-то нелогичными, так сказать, произведениями, наводящими на знобящую мысль, что социалистические изменения в природе обратимы. Тогда корявыми буковками писались на полях сокрушительные ремарки. Скрещения рук, говорите, скрещения ног, судьбы, говорите, скрещения? Это еще откуда такую пошлость выкопали? А это еще что за такую дикую затоваренную бочкотару выкопали? Что это за бестактные намеки, что за беспринципное отношение к бочкотаре?
К слову сказать о «Бочкотаре» нашей разлюбезной. Мне всегда доставляет удовольствие видеть, что повесть эта, публикация которой в «Юности» все же состоялась во время боев за мир на Пелопонесском полуострове, до сих пор не забыта в Советском Союзе. Пужают ею малых людей комсомольской словесности; смотрите, мол, не впадите в авангардизм-модернизм-формализм, не катитесь за «Затоваренной бочкотарой», а то так и закатитесь вслед за ней на «заокеанские задворки».
Старая «Юность», между прочим, на заокеанских задворках имеет не такой уж плохой приусадебный участок. Марк Купер, который позвонил мне из Бостона и напомнил о юбилее, даже высказал презабавнейшую идею о юбилейном выпуске журнала за пределами одной шестой части земной суши. Мы стали вспоминать, кто где, и пришли к выводу, что авторов, когда-то выступавших под знаменами «Юности», на «задворках» вполне достаточно. Вот вам прозаики – Анатолий Гладилин, Феликс Кандель, Ицхокас Мерас, братья Шаргородские, ваш покорный слуга, Фридрих Горенштейн, Георгий Владимов, Владимир Войнович (последние двое, если и не печатались в журнале, то были частыми героями его критических статей), в этой же роли фигурировал и Владимир Максимов, вот вам поэты – Наум Коржавин, Андрей Кленов, Виктор Урин, вот вам скульптор Эрнст Неизвестный, о котором не раз писал журнал в хорошие времена, вот график Павел Бунин, вот литературоведы и критики Раиса Орлова и Лев Копелев, вот артистка театра им. Станиславского Жанна Владимирова, о чьей Антигоне в свое время столь восторженно писал журнал, вот вам и мировые и олимпийские чемпионы фигуристы Людмила Белоусова и Олег Протопопов, когда-то делившиеся с читателями «Юности» своими ледовыми тайнами, вот вам, наконец, писатель Илья Суслов, начинавший в начале шестидесятых годов свою литературную карьеру в качестве заведующего редакцией журнала и бывший в те времена заводилой всех дискуссий, «зеленых ламп», «голубых огоньков», «аэлит», «синих птиц». И так далее, и так далее, многие авторы еще не названы и даже не обнаружены…
Вряд ли кто-нибудь на том балу 1960 года в ресторане «Балатон» мог вообразить (даже, признаюсь, и я не воображал), что судьба раскидает «блестящую плеяду журнала «Квершнитт» от Израиля через Швейцарию, Германию и Францию до Соединенных Штатов. Ну а те-то, что остались, не разобщены ли они еще больше нас, выкинутых на «задворки»?
Однажды, двадцать три года назад, на ветренном перекрестке в Токио я задал уличному оракулу вопрос о судьбе моего литературного поколения. Ответ, кажись, прозвучал по делу. «Нужно быстро идти вперед, не упуская момента. Если все будут действовать дружно, будет удача»… В те времена казалось, что пожелания оракула легко выполнимы. Коварное «если» ускользнуло от внимания.
Последующие годы показали, что, несмотря на быстрое движение, момент был упущен, если он вообще существовал в природе. Иногда кажется, что все развивалось по логике хаоса, иногда думаешь, что осуществлялся чей-то недобрый замысел. Так или иначе, но «блестящую плеяду»
Вырождение «Юности» в подкаблучную богадельню стало очевидно уже в конце шестидесятых годов. Заматеревшая в многочисленных компромиссах, с карманами, полными ворованных фигов, бывшая молодежь еще пыталась увидеть какой-то свет в конце тоннеля, еще мерещился образ нового журнала, юнее «Юности», некая гулкая лестница с эхом новых метафор; процесс разъединения, однако, шел все ускоряющимся темпом, и лестница в конце концов была просто облевана.
Мечта о литературной плеяде все-таки сбылась, однако на десятилетие позднее. Объединение произошло не на поколенческой – в принципе, как оказалось, полностью фальшивой – основе, не по эстетическим принципам различных формальных направлений, как это было в двадцатые годы с футуристами, конструктивистами и имажинистами, не по философским даже течениям, ибо рядом были и позитивисты и новые мистики, а на единственной, кажется, в наше время плодотворной и честной основе, когда объединяются люди, которым просто стало уже невмоготу терпеть тоталитарный блуд.
Альманах «Метрополь» – вот подлинная литературная плеяда наших дней. Он дал тем, кто в нем участвовал, и тем, кто был рядом с ним, новое ощущение среды, что, казалось, давно уже испарилось под идеологическими и политическими сушилками, а этой среде он вернул почти уже забытое ощущение праздника. «Метрополь» во многом осуществил то, что смутно мерещилось наивным юнцам молодой «Юности». Облитый ложью всех этих феликсов кузнецовых и грязью гневных собраний московских писателей-партийцев, он выдержал всего лишь одно издание тиражом двенадцать самодельных экземпляров и просуществовал всего лишь один год как группа, зато, в отличие от тридцатилетней старушки «Юности», он никогда уже не постареет.
Хоть краткий миг, но полный правды…» [247]
(Феномен Твардовского)
Александр Трифонович Твардовский считался человеком исконно русским, несмотря на свою до чрезвычайности польскую фамилию. В Польше «пан Твардовский» столь же типичен, как у евреев Абрамович, у американцев Джонсон или у русских Сидоров. Там бытует неисчислимое количество анекдотов про «пана Твардовского». Вот вам развитие поговорки «потри русского, татарина найдешь». С тем же успехом найдешь и поляка, и немца, и еврея, и грека, да и кого только еще не сыщешь, вплоть до финикиян и ассирийцев.
247
Опубликовано: «Русская мысль», 1985, 6 сентября.
Нам редко приходит в голову продумать до конца образ России как промежуточного царства, переплетения путей исторических, военных и торговых, а между тем мы, может быть, вторые на земле после Америки – космополиты, и язык наш восхитительно космополитичен. Племя же смолян, к которому принадлежал Твардовский, вообще было экспонировано на Запад больше других, а посему и в связи хотя бы с географической близостью можно кощунственно вообразить себе даже и близость этого племени к диким еврейским мужикам Шагала, пролетающим в небе над Витебском; или наоборот.
И все-таки, конечно, он был русским – со всеми вытекающими отсюда последствиями, вплоть до пристрастия к «веселию Руси». Мне вспоминается сейчас Александр Трифонович в один из периодов этого пристрастия. С остекленевшими глазами и застывшей виноватой улыбкой на луноподобном лице он шел через ресторан московского Дома литераторов. В углу кутила бражка черносотенных литературных подонков, что-то вроде Владимира Фирсова или Феликса Чуева, а может быть, и они сами. Увидев одиноко покачивающегося Твардовского, то есть могущественного оппонента их патрона, вождя сталинистов Кочетова, подонки бросились к нему.