Одно сплошное Карузо (сборник)
Шрифт:
– Александр Трифонович, присоединяйтесь к нам! Милости просим! Какая честь сидеть рядом с великим русским поэтом! Выпьем, друзья, за славу России, за великого русского поэта Александра Твардовского!
Ударение, разумеется, ставилось на слове «русский». Твардовский с застывшей улыбкой держал перед собой дрожащую рюмку. Кажется, он не очень-то понимал, что за люди вокруг него, да и вообще, люди ли вокруг, человеческий ли мир его окружает.
Выпив, подонки полезли к нему с амикошонскими объятьями. Саша, ты же наш! Роковая ошибка, Саша, что ты окружаешь себя жидами. Что они тебе?
Тут вдруг Твардовский восстал, стряхивая с плеч потные ладони. Взгляду его вернулось осмысленное выражение. Трезвым и четким голосом он произнес: «Я не ваш», – поклонился с некоей странноватой старомодной учтивостью и удалился. Благо к нему уже бежали какие-то «новомирцы».
Эта сцена, которую мне пришлось наблюдать, сидя в литераторском кафе по соседству, уже и тогда показалась мне достаточно красноречивой, а сейчас, по прошествии стольких лет, она мне кажется едва ли не ключевой (во всяком случае, для меня) в трактовке «феномена Твардовского».
Эстетической своей, так сказать, фактурой Твардовский, казалось, и в самом деле был близок к ним, аппаратчикам, консервативным сталинистам, врагам всего иноземного и не очень-то скрытым антисемитам. Увенчанный сталинскими, ленинскими и государственными премиями, всеми возможными медалями, облаченный всегда в кургузый протокольный костюм, никакими там «стилями» от него, конечно, и не пахло, «простой» – ах, словцо какое замечательное – и по происхождению, и по обиходу, он, казалось, был, что называется, «своим парнем по всем статьям»… Ан, не свой. Не свой, потому что честный, потому что совесть оказалась живой, потому что устал от лжи и восстал против нее вот так же неожиданно, как тогда восстал в кафе, стряхивая с плеч липкие ладони.
Я никогда не был поклонником его стихов. Иные «новомирцы» обижаются даже на сравнение их вождя с Некрасовым! Певец ручной тяги, оказывается, не тянет, не глядится рядом с создателем Васи Теркина. Пушкин – вот подходящий сосед, вот равная по величию тень! Увы, должен признаться, что для меня этот бравый солдатик Теркин не угонится и за Швейком, что уж говорить о головокружительном карнавале пушкинских образов; здесь он споткнется на первом же пируэте. Поэзия Твардовского лубочна, о нем можно говорить как о мастере советского лубка; для близости к великому гулу русской поэзии его стихам не хватает метафоры.
Однако дело тут совсем не в этом. Ни «Теркин», ни «Страна Муравия», ни «За далью даль» не играют существенной роли в создании рыцарского образа Александра Твардовского, редактора «Нового мира», либерального вождя короткого советского ренессанса. Литературная община мира знает его именно в этом качестве, и это вовсе не принижает его художественного и исторического значения, как предполагают иные ревнители, но, наоборот, придает ему универсальный, космополитический характер.
Создание литературного журнала, определившего целую эпоху (а он, разумеется, был создателем «Нового мира», а не продолжателем, скажем, несостоявшегося вождя Симонова), является творческим актом гораздо большей силы, чем личные поэмы и повести.
В мужестве Твардовскому не откажешь, однако не только мужество помогло
Надо сказать, что не только в костюмах «главного», но и во всем распорядке жизни самого либерального журнала Москвы, как это ни парадоксально звучит, сохранялись черты величавой эпохи. В редакции был культ «Трифоныча», мимо дверей кабинета ходили на цыпочках. Слово его было решающим, бесповоротным, возражения не принимались. Как честный и добрый человек, он никому не угрожал и меньше всего был склонен к расправам, «культ» его, скорее всего, держался на его колоссальном обаянии, но тем не менее это был самодержец.
В журнале «Юность» того же периода к главному редактору Б. Н. Полевому относились иронически, его художественный вкус ставили под вопрос. Многие вещи, в частности немало и моей прозы, были напечатаны вопреки его недовольству. Такого в «Новом мире» не могло случиться: работники редакции подгоняли портфель журнала под вкус «главного». Иные из них, в частности редактор отдела прозы Анна Самойловна Берзер, в этом деле так преуспели, что уж нельзя было и различить, где кончается берзеровский вкус и где начинается Твардовский.
Модных, скандальных и, в общем, самых ярких поэтов той поры «Новый мир» не печатал: это считалось «несерьезным». Не особенно печатали и так называемых шумных прозаиков. Однажды трое таких «шумных», а именно Анатолий Гладилин, Юрий Казаков и я, решили отправиться к Твардовскому «качать права» – почему, дескать, не печатаете «молодую прозу»?
Каким-то образом нам удалось сравнительно легко миновать всех завов и секретарш и оказаться перед «самим» в его кабинете. В ответ на наш дерзновенный вопрос он усмехнулся. «Да что вы все в молодых ходите? Несите вашу прозу. Прочту, тогда и поговорим».
Ну, Юрка, сказали мы тогда после встречи Казакову, тебя-то он напечатает: ты все про деревню пишешь, русские пейзажи даешь, а нам с Толиком «Нового мира» не видать. Оказалось, все не так. Из того, что мы тогда принесли, Твардовский взял только два моих рассказа – «На полпути к луне» и «Папа, сложи!». Казакова он почему-то так никогда и не напечатал. Мне кажется сейчас, задним числом, что волшебная палитра последователя Бунина Казакова казалась ему дворянской или, скажем так, «немужицкой», и к деревне, которую Казаков писал, он испытывал инстинктивное недоверие.
Там все было всерьез, в этом «Новом мире», суровато, пахло и в самом деле бурлаками, ручной тягой. У меня был сосед, мой ровесник, хотя и человек намного меня серьезнее, такой Владимир Лакшин; он вдруг стал в «Новом мире» заместителем главного редактора. Как-то я стал ему выговаривать: что вы, Володя, далеко не всех печатаете, кто этого заслуживает? Лакшин улыбнулся мне как беспечному ребенку. «Таково наше направление, Вася», – сказал он, и я понял тогда, что крыть нечем – это был и в самом деле единственный за долгие годы соцреалистической дичи журнал с направлением.