Одно сплошное Карузо (сборник)
Шрифт:
Запутавшись в «сене и соломе», я иногда говорю себе: больше следи за выражением лиц, чем за произносимыми словами. Прошлой осенью принц Чарльз нырял с аквалангом к затонувшему в XVII веке фрегату. Тут по законам шекспировской драматургии началась буря, возникло опасное для всей экспедиции положение. Вынырнув, Его высочество сказал телезрителям: «They say, the britons never panic, and we didn’t’» – и улыбнулся. Улыбки было достаточно, чтобы сообразить: принц – не жлоб.
Ироническая эстетика литературной фразы сродни определенному состоянию лица, мимических мышц, жестикуляции, походки. Стиль становится мерилом нравственности, эстетика перетекает в этику, и наоборот. Это мир либерализма, иронии и самоиронии, чувство театра. Президент Рейган, как ни странно, в значительной
Много ли шансов у хрупкой иронии выжить в кольце серьезности, у либерализма выстоять перед лицом тоталитарных колонн? Это уж в самом деле не наша забота. Писателю не обязательно присоединяться к потенциальному победителю, не обязательно, впрочем, и культивировать пораженчество.
Нырнув в философский словарь, извлекаем из Кьеркегора: «Ирония движется непрямой коммуникацией к пункту, где необходим скачок веры».
Дамы и господа, сколько бы у нас ни было пядей во лбу, к каким бы глубокомысленным школам, направлениям, союзам мы ни принадлежали, все равно мы останемся наивными детьми Господа Бога.
Подвальный постмодернизм
Я уже говорил о том, что словечко «постмодернизм» с опозданием, но триумфально шествует сейчас по российской земле. Употребляют его без разбора и очень часто без смысла. Вот это круто, вот это постмодернизм, такова в общем реакция на все то, что вроде бы идет вразрез с так называемым «главным течением». Беда, однако, в том, что и «главного течения» теперь никто определить не может.
«Постмодернизм» вообще-то подразумевает продолжение «модернизма», использование всех его течений, а заодно и всех домодернистских течений, вплоть до самого ползучего реализма, и державного классицизма, и барокко, и античности, и доисторичности, в некоем новом сплаве. Этим летом в Москве в одной из критических работ я натолкнулся на определение нынешнего российского постмодернизма как артистического течения, построенного на обломках предшествующей, то есть советской, эпохи. Главным словом здесь, очевидно, являются «обломки». В этом случае, по всей вероятности, лучше будет называть нынешнее модное течение не «постмодернизмом», а «постсоветизмом», или еще лучше, по правилам московского жаргона, «постсовковостью».
Будем, однако, придерживаться принятой символики. В расхожем смысле для нынешнего русского постмодернизма характерна приверженность к так называемой «чернухе», к образам дикости, мрака, грязи, распада плоти и духа, к говноедству и порочному кругу всепожирающей утробы.
Это направление вообще-то возникло задолго до того, как советская жизнь пошла вразнос. Еще в ранние шестидесятые годы в московском «андеграунде» появился писатель Юрий Мамлеев, в рассказах которого на фоне обычной советской действительности шевелились ужасающие выродки, упыри, гиперболически раздутые образы темного подсознания. Именно Юрия Мамлеева и следует считать основателем современного постсовкового постмодернизма, а его эстетику слизи и кровавого выпота первым слоем краски на этом холсте.
Основной фигурой нынешнего постмодернизма, то есть наиболее сложившимся писателем этого направления можно назвать тридцатилетнего Владимира Сорокина [259] . Впервые я увидел его рассказы в эмигрантском журнале «А-и-Я», ну а теперь он уже является признанным мэтром метрополии.
Рассказы Сорокина строятся на обломках – именно на обломках – социалистического реализма. Вот несколько примеров. Два охотника в лучших традициях того направления соцреализма, что звался «деревенской литературой», пробираются через лес. Идут щедрые, едва ли не тургеневские описания родной природы. Народный говор охотников будто вышел из повествований Валентина Распутина или Василия Белова. Наконец устраиваются с ружьями в засаде, а на дереве подвешивают приманку, магнитофон с записями Высоцкого. На звук популярных песен из леса выходит человек. Охотники с азартом подстреливают его. Следуют щедрые описания свежевания трупа. Перед тем как зажарить печенку своей дичи, охотники выпивают водки и поздравляют друг друга с началом сезона [260] .
259
Владимир
260
Аксенов излагает сюжет рассказа «Открытие сезона» из книги В. Сорокина «Первый субботник» (1992).
В рассказе «Геологи» [261] все идет поначалу как в идеальном соцреалистическом, в стиле ранней «Юности», повествовании. Застигнутые бурей в зимовке молодые люди спорят, идти ли спасать завязших где-то товарищей или отправиться на базу, чтобы успеть к вертолету с образцами своих изысканий. Спор заходит в тупик, и молодежь обращается за советом к старшему товарищу, опытному геологу. Тот предлагает свое решение: помучмарить фонку. В восторге геологи садятся кружком на пол и вытягивают вперед ладони, образуя корытце. Мысть, мысть, полокурый вотлок, повторяют они. Старший опытный друг начинает с наслаждением блевать в их ладони. За окошком свистит таежная вьюга.
261
Из книги рассказов «Первый субботник» (1992).
Рассказ «Проездом» [262] до двух своих последних абзацев похож на сочинения ударников соцреализма Проскурина или Сартакова. Руководящий товарищ Георгий Иванович без предупреждения заезжает в райком партии. Местные боссы в тревоге, однако руководитель ленинского стиля Георгий Иванович ободряет их, а если и журит за отдельные недостатки, то с теплотой, по-отечески. Засим заходит к одному из боссов в кабинет, забирается на стол и начинает с удовольствием испражняться на красочно оформленный альбом районных достижений.
262
Из книги рассказов «Первый субботник» (1992).
Такова железная композиционная схема и многих других вещей Владимира Сорокина: литературный «китч», а затем обнажение его некоей подсознательной сути. К сожалению, от многочисленных повторов эта революция сама клонится к тому, чтобы стать «китчем». Отпущенная на полную свободу молодая литература России достигла своего «поля чудес», необозримой смердящей свалки. По нему бегают на железных лапах огромные чернобыльские куры, мутантные мужики пожирают либо падаль, либо живое, повсюду изливаются сперма и кровь, мутантные собаки отъедают у мужиков уши и члены.
Глава школы Владимир Сорокин в одном из теоретических интервью сказал, что «человек – это душа, снабженная трупом», перечеркнув таким образом некогда прельстившее «шестидесятников» высказывание Бердяева, сказавшего, что тело – это божественный сосуд, в котором путешествует душа. Увы, при столь массовой имитации метафизика может легко испариться, и «чернушный пост-модернизм» в конце концов приблизится к рекламе третьесортного американского фильма, украшавшей этим летом стены московских домов: «Приключения кровожадного вампира, влюбленного в юную красавицу».
Владимир Сорокин тем временем, по всей вероятности, продолжает строить свою концепцию, хотя в недавнем интервью почему-то кокетничает, говоря, что не считает себя писателем. Здесь же, впрочем, он говорит, что этика и эстетика для него – совершенно разные вещи. Литература – вне этико-моральной сферы, это чистая эстетика… Не будучи писателем, одну проблему литературы он все-таки ставит принципиально, это критерий качества, то, что Хармс назвал «чистотой внутреннего строя». Литература, продолжает он, это забавный процесс, который раздражает нервные окончания, приносит какое-то удовольствие. Я-то пишу, как наркоман берет шприц, признается он. Мне это нужно для здоровья. И после этого, позволим мы заметить, человек еще говорит, что он не писатель.