Одно сплошное Карузо (сборник)
Шрифт:
Направление чернушечного «постмодернизма» распространилось так широко, что многие его представители, конечно, откажутся увидеть во Владимире Сорокине главу школы. Появилось уже новое поколение, вскормленное не застойным подпольем, как Сорокин, а перестроечным вольным мусорным ветром. Этим летом в Москве, на Пушке, я купил с лотка роман совсем еще молодого, не достигшего тридцатки, Егора Радова [263] под названием «Змеесос». Архиинтересное сочинение, батеньки мои! Бесконечные убийства и реинкарнации двух неких астральных клоунов, обломки всех мировых культур встряхиваются в трубочке авторского калейдоскопа, образуя живописные и даже как бы необычные для «чернушников» комбинации, пока, к сожалению,
263
Роман «Змеесос», написанный в 1989-м, был издан в 1992 г. издательством «Гилея».
Забавно выглядит влияние подвального постмодернизма на литературу и театр «основного направления». Действие пьесы известного драматурга теперь уже обязательно происходит в морге, хотя содержание к этому вовсе не обязывало. В другом театре героиню для начала перепиливают пополам, хотя вроде тоже без этого можно было бы в данном контексте спокойно обойтись.
Таковы времена, таковы нравы. Откупоривать ли нам шампанского бутылку, перечитывать ли «Женитьбу Фигаро»?
Среди самых модных слов в России, уступая первенство, пожалуй, только «структурам», находится слово «беспредел». Беспредельная неподцензурность или, согласно еще одному популярному словечку, «отвязанность», породила в литературе ситуацию совершенно уникальную и неслыханную даже во времена раннего футуризма. В будущем литературоведы подытожат все «про» и «контра» для того, чтобы решить, был ли это регресс или прогресс, сейчас нам остается только вздыхать над казусами «беспредела», а порой даже и занимать позицию, сходную с псевдоужасом Александра Бенуа перед «Черным квадратом» Казимира Малевича.
В связи с этим, может быть, уместно будет вспомнить недавний всплеск противоречий, или, как сейчас говорят, «стеб», всколыхнувший молодую литературу. Влиятельная газета андеграунда «Гуманитарный фонд» – иногда ее называют сокращенно «Гумфонд», что роднит ее с оптимистическим словом «гумос», – напечатала эссе некоего В. Несова «Святая задница», в котором есть такие стихотворные строчки: «Любите попу, господа! В ней совершенства простота. Вглядитесь в суть двух половин: Вот Бог-отец, а вот – Бог-сын. А где – вы спросите – Бог-дух? – Витает между этих двух!»
На эту публикацию откликнулась группа поэтов-метаметафористов, а именно Нина Искренко, Юрий Арабов, Евгений Бунимович, Игорь Иртеньев и Марк Шатуновский. Даже у этих людей, которым метафорической дерзости не занимать, сочинение Несова вызвало гнев. «Существуют понятия, изначально не допускающие амикошонства, – пишут они. – Ракурс, в котором автор позволил себе рассматривать Божественное триединство, лежит за пределами культуры <…> по-отечески выпороть поганца, для начала печатно, представляется отнюдь не лишним» [264] .
264
Коллективное письмо было опубликовано в газете «Гуманитарный фонд» (1992, № 27).
М. Ромм, главный редактор «Гумфонда», опроверг заявление метаметафористов как посягновение на все ту же матушку-свободу. «…Серьезное отношение к любой идее – религиозной ли, национальной или коммунистической, приводит к кровопролитию, или, как в данном случае, к «отеческой порке» <…> порка аргумент недостаточный…» [265] .
В связи с этим спором, естественно, поминалось не раз дело Салмана Рушди, в защиту которого поэты-метафористы еще в коммунистическое время демонстрировали у ворот иранского посольства. Под заголовком «Битва за задницу» сообщалось о заседании «Гуманитарного фонда» совместно с общественностью в Центральном доме литераторов. Публикация «поганца» Несова [266] и вообще основательный избыток анальной темы вызвали бурную дискуссию
265
Опубликовано в том же номере газеты.
266
«Гуманитарный фонд». 1992, № 15.
Наблюдая развитие этого литературного и художественного движения со стороны – то есть прежде всего со стороны своего возраста и только во вторую уже очередь со стороны своего заокеанского пребывания, – я прихожу к выводу, что конец двадцатого века в России тщится повторить его начало. Говоря о ломке всего привычного, о создании новых форм, нынешние постмодернисты, кроме, грубо говоря, анальной темы, ни в чем не обгоняют исторический авангард.
Впрочем, и анальная даже тема не нова в экспериментальной среде, если вспомнить абсурдистские «дра» Зданевича, которые ставились еще в 1919 году в балаганчиках Тифлиса. Дело, однако, не в новизне, а в обгоне. Художественной мощи русского артистического авангарда нынешний постмодернизм повторить не в состоянии, и это, увы, пока не предвидится. Дело тут, на мой взгляд, не в том, что новое поколение народилось хилым, а в том, что нет вдохновения. Авангардное поколение не может возникнуть без широкого, едва ли не массового, вдохновенческого порыва. То, что доминирует сейчас, пожалуй, можно считать антивдохновением, длинным и тяжелым выдохом.
По мнению Владимира Сорокина, об авангарде в 1992 году говорить просто неуместно. Говорят, впрочем, немало – и особенно о том авангарде, который никогда этим словом не определялся, о поколении «шестидесятников». Это слово, которое в начале перестройки произносили с восторженным придыханием, сейчас стало чуть ли не жупелом. «Шестидесятники» раздражают уже не содержанием своих «текстов» или холстов, а просто своим присутствием. Слишком долго торчат на виду, не уступают другим своего места.
Я далек от мысли, что постмодернисты жаждут скорейшего физического исчезновения «шестидесятников». Им, конечно, известно, что писал на эту тему Николай Федоров в своей «Философии общего дела», называя выживание отцов детьми самым бессмысленным и аморальным актом порочного круга. Речь, конечно, идет о том, что «шестидесятники» по каким-то причинам до сих пор еще не затоварились, не выпали в осадок, не погрузились в забвение.
Все дело, возможно, именно в этих причинах, иначе чем же этот феномен объяснишь, ведь не злокозненными же интригами «шестидесятников». Мне кажется, что основная причина состоит в авангардной, ренессансной сути того явления, что именуется «шестидесятниками». Авангард и ренессанс для меня почти синонимы, но это отдельная тема.
Мы не открывали нового искусства, но, явившись на сцену в послесталинские ошеломляющие годы, мы настойчиво вспоминали уже открытое дедами и отцами, и в этой настойчивости мы были охвачены пафосом возрождения. Этот пафос, принявший массовый характер (стоит вспомнить хотя бы «поэтическую лихорадку», джаз в котельных, «бульдозерную выставку» или бунт «Метрополя»), как раз и является необходимым элементом авангардного движения. Общий высокий уровень тоже возник как результат изначального вдохновения.
Слов нет, безобразно долго сидели в «молодых», так долго, что сейчас подходящая старость воспринимается как некая бестактность пред лицом литературной общественности: гады такие, «шестидесятники», все время их, видите ли, считали молодыми, а теперь они, вуаля, уже и старые! Тем не менее, старея и «постепенно холодея» [267] , категорически не имеем ничего общего с возникшим в последнее время стереотипом «шестидесятника», комсомольца-рамоли с романтическими всхлипами.
267
Осип Мандельштам: «Все перепуталось и некому сказать, / Что, постепенно холодея, / Все перепуталось…» («Декабрист», 1917).