Однолюб
Шрифт:
А последних было много, пожалуй даже чересчур - для всех, кроме Романа. Он-то ведь знал... Гражданские запрудили улицы, все эти женщины, дети, сгорбленные старики - кто-то катил тележки, кто-то нес заплечные мешки... и все шли к пирсам, все стремились получить свой шанс попасть на корабль. Честно говоря, при виде такого столпотворения, сердце начинало отчаянно колотить. Ведь мест для каждого не было, да просто и не могло быть - несмотря на тщательно продуманный план эвакуации, несмотря на прибывшие французкие, американские корабли...
Но, что удивительно, паники не возникало. Смятение, беспокойство?
Перед строем прошла группа офицеров, мелькнули генеральские погоны, борода, густые усы... Кутепов обходил готовящиеся к отправке войска... Последний из свиты, какой-то молодой штабс-капитан, свернул в сторону, подошёл к командующему ротой, что-то сказал... И чуть ли не бегом полетел догонять ушедший вперед генеральский "отряд".
Мы уплывём, думал Роман, глядя на бессчетных, заполонивших улицы, горожан. В немыслимой тесноте трюмов, практически без припасов... но все же. А вот они? Эти люди? Далеко не каждому предоставится такой шанс... Сейчас они боятся большевиков, просятся к нам. Но, несмотря на это, никто из них даже не представляет ЧТО произойдет здесь короткое время спустя. Иначе... иначе толпа бы смела всё, не помогли НИКАКИЕ меры, осуществленные Врангелем... Разве что развернуть роты - и заставить стрелять. Но чем это лучше? Какая разница, чью пулю поймать...
Почва качнулась под ногами, в голову ударили воспоминания - из той, старой жизни, когда пристав столько читал... Буквы, слова, абзацы... информация, много информации о том, как победители превращали Крым из Белого в Красный. В прямом смысле слова - Красный. Красный от крови, мучений, предсмертных проклятий... Вот он, их цвет - цвет перемен, как они его называли. С ноября по март здесь будет уничтожено, по разным оценкам, от шестидесяти до сто двадцати тысяч людей... Даже некоторые большевики - из тех, кто помельче, конечно - начнут протестовать. Их назовут "мягкотелыми", потребуют отозвать... И продолжат свое дело - пока оно не получит настолько широкий резонанс, что сам Дзержинский, в каком-то выступлении, будет вынужден признать, что, дескать, партия перегнула палку. И отстранить убийц с чрезвычайными полномочиями от задания. Что кстати, не помешает одной из них - Розалии Самойловне Залкинд - получить орден Красного Знамени. И умрёт она своей смертью, пережив Сталинские репрессии, войну... Другому инициатору массовых казней - Бела Куну - повезёт уже меньше, большевицкие механизмы уничтожения ударят и по нему. Но нескоро, очень нескоро, лишь в тридцать девятом году...
Скулы Романа затвердели от ненависти, руки незаметно сжались в кулаки. За многие месяцы, как он вернулся в своё время, пристав ни разу не пожалел о прошлой жизни, не усомнился в выборе далёких тех дней... Но сейчас ему нестерпимо захотелось очутиться не в восемнадцатом, а предположим, девятьсот пятом году. Ответить террором на террор, не допустить до всего, что произойдёт...
Но, к несчастью, такое невозможно. В тысяча девятьсот пятом он - Роман Александрович Дубровин - был всего лишь ребенком... Добрым, дружелюбным ребенком, отметившим свои десять лет...
– Разойдись!
–
"Вот и всё. Тридцать минут. И уже без России, теперь навсегда... Когда умер прадед, в двадцать восьмом? В каком-то поганом Мюнхене. А города павшей Империи достанутся таким как Дзержинский, Троцкий, Бела Кун. Отныне им растить и воспитывать русских детей. Зачищать "врагов народа". Писать историю страны... им, а не нам!!! Всей этой шайке - убийцам, преступникам, палачам...
Но ничего. Русский народ справлялся со многим, переварит и коммунизм. Не так скоро, как хотелось бы, но - переварит. Кровавые замена ещё рухнут в грязь. Насилию и террору не убить гордого, о двух головах, орла...
Никогда".
Задумавшись, Роман прошёл много, оставив позади большую часть своего полка. Он шёл по самой кромке берега, так, что набегающие с моря волны, издыхая, обмывали подошву одного сапога. Людей тут почти не было - пирсы остались сзади, а горожане толпились у них, либо там, где дома. Один раз встретился патруль юнкеров, с повязками на руках. Как знал пристав, в их обязанности входило следить за эвакуацией, координировать и направлять. Что они делали здесь, Роман не вполне понимал...
Он совсем уже собрался разворачиваться обратно, как взгляд привлекла одинокая фигура, стоящая дальше. На фоне общей пустынности пляжа, она смотрелась несколько странно - как ворона посреди светлой, ярко-зеленой травы. Но, в тоже время, было что-то... что-то притягательное. Не вполне понимая, почему так поступает, пристав зашагал вперед...
Итак... Девушка. Молодая - лет, наверное, двадцати. Драповое пальто в английском стиле, без подкладки - темно-серого цвета, с полосками, вертикально уходящими вниз. Из-под него выглядывает низ платья - тоже темного, довольно узкого, на вид. Туфли, хотя может ботинки, - в любом случае видны лишь лакированные, блестящие черным носы. И шляпка, конечно - почти без полей, с чудовищным подобием банта на самом верху. Мода? Всё может быть.
Роман остановился, не дойдя до тонкой фигурки всего пару шагов. Всё, одетое на незнакомке, было новым, почти не ношенным, даже ботинки будто впервые увидели свет... Такое в Крыму нечасто встретишь теперь. Дочь какого-нибудь капиталиста? Ждёт своего судна - а здесь, в ожидании, отдыхает от всех?
Скорее всего. У богачей, как известно, свои причуды...
И тут девушка обернулась.
Роман вскрикнул и схватился за сердце, лишь чудом устояв на ногах.
– Наташа?!
– Простите, что?
Не отвечая, пристав смотрел в красивые, так хорошо знакомые глаза. Нос, губы, линия рта... Это была она. Однозначно - она.
Но... не только. Не совсем. Как-то не до конца. Роман не смог бы этого объяснить, но, будто, в ней что-то пропало. Не внешне конечно, изменилась душа. Точнее не то чтобы изменилась... просто часть того, что было, куда-то ушла. А если ещё точнее, то и не появлялась вообще никогда.
Под серой шинелью забилось сердце - быстрей, чем от пуль и шрапнели врага. Старая, прочно забытая, как казалось, жизнь, вновь расцвела...