Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии
Шрифт:
(например, из Сомали во Францию)? Захочет ли изгнанный писатель вернуться на родину, если условия в его стране изменятся? Является ли
внутренняя эмиграция изгнанием?
Все эти и многие другие вопросы — от метафизических до практических — были поставлены перед писателями-эмигрантами из разных стран
на Втором Конгрессе писателей-изгнанников, организованным нью-йоркским фондом Уитланд и проходившем со 2 по 5 декабря 1987 г. в Вене. По
материалам этого конгресса и была составлена книга «Литература в
университета Джоном Глэдом, бывшим директором Института Кеннана в Вашингтоне.
В этой книге собраны не только доклады писателей и выступления в прениях — она является как бы звучащим пространством, точно
передающим атмосферу конгресса. Участники его — писатели Востока и Запада, русские писатели и поэты — И. Бродский (не участвовавший
лично, но приславший емкое эссе «Состояние, которое мы называем ‘изгнанием’»), Г. Владимов, В. Войнович, С. Довлатов, Ю. Дружников,
Э. Лимонов, Ю. Милославский, Р. Орлова и Л. Копелев, литовский поэт и лингвист Т. Венцлова, польские писатели — X. Бинек (по происхождению
силезский немец, ученик Б. Брехта, он «отведал» сталинских лагерей, живет в Западной Германии и пишет по-немецки), а также А. Загаевский и
В. Карпиньский. Чехословацких писателей-эмигрантов представляли Я. Владислав, Я. Вейвода, И. Груша, А. Лем, Л. Моникова (пишущая по-
немецки), Я. Новак (приехавший в США в юности и пишущий по-английски). На конгрессе выступали также южно-африканский писатель
Д. Брутус, румын В. Танасе, пишущий по-французски, кубинский писатель Т. Кабрера Инфанте, чилиец X. Эдвардс, сомалиец Н. Фарах, арабский
писатель А. Шамас (эмигрант из Израиля, палестинец, он пишет на иврите и по-арабски). С очень интересными высказываниями выступили
турецкий писатель Н. Гюрсель и Р. Ким из Северной Кореи.
С американской стороны в конгрессе участвовали профессора русской литературы У. Гэсс и составитель книги Д. Глэд, а также организаторы
конгресса Р. Мэри Морз, исполнительный директор Фонда Уитланд, и А. Берченалл, ответственный секретарь того же фонда.
В предисловии к книге Глэд спрашивает: можно ли считать представителем эмигрантской литературы писателя, переменившего язык? Он
приводит мнение Г. Струве о том, что Набоков, начавший писать по-английски, перестал быть русским писателем. «Но значит ли это, — добавляет
Глэд, — что Бекет стал французским писателем, а Конрад перестал быть поляком?».
Чехословацкий писатель Я. Новак, пишущий по-английски, заметил, что «когда меняешь язык, изменяется сознание и восприятие мира».
Войцех Карпиньский считает, что писатель, перешедший на другой язык, «совершает героическое предательство, рвет с прошлым и в некоторой
мере с самим собой».
«Не страны и континенты, а язык является местом жительства писателя, — заметил
инструментом писателя, „как это происходит в повседневном общении“, язык — цель литературы. В этом — родном — языке существуют
эмоциональные, психологические связи, идущие от матери, детства, родины к литературе, к процессу писания». Гюрсель считает, что когда
писатель пишет на неродном языке, как это было со многими румынскими писателями (Э. Ионеско, Чёран, поэт-дадаист Т. Тзара, В. Танасе),
возникает проблема расстояния, отдаленности: с новым языком нет эмоциональной связи, он может быть глубоким и многое выражать, но
выражать иное и по-иному. Сложность заключается не в филологической, а в психологической стороне вопроса. Если автор перепишет
собственное произведение (потому что перевести себя самому, по мнению очень многих писателей, начиная с Набокова и кончая участниками
конгресса, — задача невыполнимая), то это будет уже другое произведение и автор — другой. Но и в родном языке «жить» нелегко:
повседневное общение на иностранном языке в течение многих лет неизбежно накладывает свой отпечаток на синтаксис, грамматику, на самый
строй языка. Многие писатели, однако, находили достоинства в таком взаимопроникновении языков: испанский писатель Хуан Гойтисоло,
вынужденный эмигрировать в Марокко после прихода к власти Франко, не вернулся в Испанию и после падения диктатуры. Изгнание помогло ему
порвать с академической и схоластической структурой языка, обновить свой язык. В связи с этим В. Войнович сказал о том удивительном
вкраплении украинского в русский, которое делает язык Гоголя неповторимым. Данте, говоривший по-итальянски и писавший на латыни, создал
«Божественную комедию» в изгнании.
Об этом же говорил чилиец X. Эдвардс и привел пример молодого Пабло Неруды, который в юности избрал добровольное творческое
изгнание: книгу, написанную им в Рангуне, можно было бы перевести как «Местожительство — земля». Жизнь в Рангуне, по собственному
признанию Неруды, была для него творческой изоляцией в языке. «Родина — грустное слово, как лифт или градусник», — писал молодой Неруда.
В этом стихотворении он говорит о том, что общество — это мир, где словами пользуются как инструментами власти, из политических
соображений. Но есть и другие слова — грустные, и в этот мир он уходит жить изгнанником ради жизни в словах, а не в странах. (Как известно,
впоследствии взгляды Пабло Неруды существенно изменились.) Таков был путь — вольный или невольный — Рильке и Томаса Манна,
отказавшегося возвращаться в Германию после войны.
Антонин Лем рассказал о встрече с 80-летним Романом Якобсоном. «Я вижу сны и говорю в них по-русски, пишу о лингвистике по-английски,