Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии
Шрифт:
когда болею, прошу принести мне французский роман, о политике думаю по-чешски, с женой разговариваю по-польски. А кроме того, есть еще
немецкий и датский».
— «Кто же вы, Роман?» — спросил я. — «Русский лингвист», — ответил тот, и это было святой правдой.
Представители, так сказать, «малых народов» говорили о стремлении быть услышанными «большими народами», они приводили доводы в
защиту перемены языка как средства достижения точности и краткости, борьбы с провинциализмом, изменения сознания
А. Шамас привел высказывание С. Бекета о том, что композитор, если он к тому же пианист, не должен сочинять произведения для фортепиано,
ибо пальцы могут завести в края, куда он и не собирался.
Уильям Гэсс, удивленный той легкостью, с которой некоторые писатели смогли перейти на другой язык, все же полагает, что пример
Набокова является исключением. У Набокова было то преимущество, что у него с детства была английская гувернантка. Однако несмотря на то,
что его английский изыскан, а проза интеллектуальна, умна и сложна, он очень часто писал как бы на цыпочках или во фраке и только в своих
русских мемуарах осмелился дать волю человеческим чувствам. «Что до перемены языков, — заметил Гэсс, — то существует еще и музыка языка,
без которой нет искусства. Даже сдвиг гласных ведет к эмоциональному изменению внутреннего „я“, говорящего не только на языке родины, но и
детства. Если же говорить о стремлении быть услышанными большой аудиторией, то, пожалуй, американские писатели чувствуют и понимают
больше других, что никому нет дела до того, о чем они говорят, и они, быть может, правы».
Говоря о философском значении эмиграции, Гэсс заметил, что для многих американцев идея эмиграции весьма привлекательна и полна
романтики, их воображение сразу же рисует поэтов, проводящих жизнь в парижских кафе. На самом же деле изгнание — это глубинный и
трагический вопрос о выборе Сократа, который ожидал в не очень строгом заточении окончания празднеств и легко бы мог бежать из Афин.
Выбор Сократа — это не вопрос выбора места жительства, это вопрос выбора жизни или смерти, сохранения своего образа или утрата его. Этой
теме был посвящен доклад «Изгнание. Ответственность. Судьба» чехословацкого писателя Яна Владислава. «Некоторые пересекают континенты
для того лишь, чтобы с удивлением обнаружить, что они чувствуют себя как дома одновременно в разных частях света. Но дом — это еще и то
место, откуда мы родом и куда обращаем взгляды со все увеличивающегося расстояния. Ибо для человека нематериальное нереальное время
математиков застывает и воплощается в памяти, становясь как бы ее позвоночником. Родная деревня может быть затоплена водами плотины или
стерта с лица земли бомбами, пейзаж можно изменить до неузнаваемости как созидательной, так и разрушительной деятельностью человека, но
мы
есть ад в сердце? Но тогда есть и рай. Защищенность, твердая почва под ногами, пусть на мгновение — и есть рай. Ад — постоянные скитания».
Но даже это, по мнению Яна Владислава, — внешнее: каждый день, каждый час отдаляет человека от дома. Настоящий выбор — не между
изгнанием и родиной, но, что было известно Сократу, между жизнью и смертью. «Вопрос о том, может ли человек принять жизнь, а стало быть, и
смерть, зависит от того, его ли это жизнь (и смерть) или навязанная ему. Жить своей жизнью — значит оберегать дом в себе, иллюзорный, но все
же истинный дом. И, таким образом, обрести в нем историю, семейные традиции, язык, идеи, очаг — родину. Жить чужой жизнью даже в
нескольких шагах от того места, где родился, значит утратить все это. Жить чужой жизнью — значит и принять чуждую смерть. В выборе Сократа
была истинная независимость, продиктованная свободой и долгом. Дело писателя, его долг и дом — его слово, литература».
Я. Владислав говорил о многих писателях, оставшихся на родине и вынужденных жить навязанной им жизнью, жить в литературе по воле
цензоров внешних и, что самое ужасное, внутренних. Книга «Цветы зла» Бодлера подвергалась преследованию (что, по мнению, Владислава,
привело к улучшению книги), но подобные преследования в тоталитарном государстве имеют универсальный характер. Писатели, в ком было
сильно чувство долга, боролись, как Вацлав Гавел, за сохранение целостности жизни, за сохранение личности. И они, как выразился
чехословацкий писатель И. Груша, становились мечеными, изгоями, «несли в себе портативное гетто» — даже если эмигрировали, как
Нобелевский лауреат Милан Кундера.
X. Бинек говорил об эмиграции как о восстании, бунте. Ричард Ким заметил, что эмиграция превращает труд писателя в то, чем он и должен
быть — в очень личное занятие. Наиболее горькими в этом смысле были выступления русских писателей, самой многочисленной группы на
конгрессе. Т. Венцлова говорил о русском поэте и философе XIX века Владимире Печерине. Став «невозвращенцем», Печерин перешел в
католичество, принял монашество и умер в Дублине, дожив до 78 лет. В старости он придерживался крайне консервативных взглядов и устраивал
публичные сожжения книг. Существует мнение, что он был прототипом Великого Инквизитора. Стихи Печерина:
Как сладостно отчизну ненавидеть
И жадно ждать ее уничтоженья
говорят, по мнению Венцловы, не только об авторе этих строк, но и о родине, которая может вызвать такие чувства. Давая литературно-