Офицеры и джентльмены

Во Ивлин

— Он был в полубредовом состоянии. Сколько вам лет, Краучбек?

— Тридцать шесть, сэр.

— Так и есть! Значит, надеяться не на что. Если бы вы были молодым двадцатиоднолетним идиотом, тогда я мог бы понять, почему вы совершили это. Черт вас возьми, вы ведь только на год или на два моложе меня, Краучбек!

Гай по-прежнему стоял молча. Его интересовало, что же бригадир предпримет дальше.

— Начальник медицинской части госпиталя знает обо всем, что произошло. Полагаю, что и большей части персонала это все тоже известно. Представляете себе положение начальника медицинской части госпиталя? Я потратил несколько часов на то, чтобы убедить его действовать благоразумно. Мне удалось вызволить вас из беды, но, пожалуйста, поймите, я

сделал это только в интересах корпуса алебардистов. Вы совершили слишком серьезное преступление, чтобы я мог наказать вас в дисциплинарном порядке. Я оказался перед альтернативой: или замять и скрыть это дело, или отдать вас под суд военного трибунала. Меня лично ничто не удовлетворило бы больше, чем позорное отчисление вас из армии вообще. Но на нас и так уже висит одно неприятное дело, в котором случайно замешаны и вы. Я убедил начальника медицинской части, что неопровержимых доказательств вашей виновности не существует. Вы действительно были единственным посетителем Эпторпа, но ведь существуют еще денщики и местные работники в госпитале и за его пределами, сказал я им, которые могли продать Эпторпу это снадобье. — Бригадир говорил так, будто виски, которое он регулярно, но умеренно пьет сам, представляло собой некий ядовитый самогон, изготовленный Гаем. — Ничего нет хуже, чем передавать в военный трибунал недостаточно обоснованное дело. Я также сказал начальнику медицинской части о большом темном пятне, которое наверняка легло бы на имя бедного Эпторпа. Вся эта история неизбежно получила бы широкую огласку. Я убедил его, что Эпторп, в сущности, был алкоголиком и что у него есть две тетки, которые боготворят его. Услышать правду о нем было бы для них слишком прискорбно. В конце концов мне удалось склонить его на свою сторону. Но не благодарите меня за это, Краучбек, и знайте, я никогда больше не хотел бы вас видеть. Я позабочусь о том, чтобы вас немедленно отчислили из бригады сразу же после того, как разберутся в вашем деле там, в Англии. Единственное утешение для меня во всем этом деле состоит в том, что вы, как я полагаю, глубоко стыдитесь самого себя. А теперь можете идти.

Гай вышел из палатки, не испытывая стыда. Он чувствовал себя потрясенным, как будто только что был сторонним свидетелем дорожного несчастного случая. Его пальцы дрожали, но причиной этому были нервы, а не угрызения совести; чувство стыда было хорошо знакомо ему; это же дрожание, это беспомощное чувство несчастья было чем-то другим, чем-то таким, что должно пройти и не оставить никакого следа.

Он остановился в прихожей, потный, ошеломленный, неподвижный. Через несколько секунд Гай почувствовал, как сзади к нему кто-то подошел.

— По-моему, вы сейчас свободны, «дядюшка»?

Гай повернулся и увидел Данна.

— Да, свободен.

— В таком случае вы, видимо, не рассердитесь, если я вам напомню? Сегодня утром вы любезно согласились утрясти это дело с ботинком.

— Да, да, конечно. Я сделаю даже больше этого, Данн, я дам вам кокос. Он находится у Гласса.

Данн посмотрел на него озадаченно.

— По-моему, недостатка в кокосах здесь не ощущается, — сказал он. — Эпторп должен мне девять шиллингов.

— Но это особый кокос. Это боевой трофей, к которому у меня пропал всякий интерес. А что касается ботинка, у меня сейчас нет мелочи. Напомните мне об этом завтра утром.

— Но завтра вас здесь не будет, разве не так?

— Это верно. Я просто забыл.

Руки Гая, когда он вынул их из карманов, дрожали меньше, чем он предполагал. Он отсчитал девять шиллингов.

— Я напишу расписку на имя Эпторпа, если это не имеет для вас значения.

— Расписки мне не надо.

— Мне нужно, чтобы у меня не было никакого расхождения в финансовых записях.

Данн ушел сделать соответствующую запись. Гай по-прежнему стоял неподвижно. Вскоре к нему присоединился вышедший от бригадира начальник штаба.

— «Дядюшка», я очень сожалею, что все так получилось.

— Это было чертовски глупо — нести

ему виски. Теперь-то я отлично понимаю это.

— Но я же предупредил вас, что вы делаете это под свою ответственность.

— Да, да, безусловно.

— Я, как вы понимаете, ничего не мог сказать в этой обстановке.

— Конечно, не могли.

Ритчи-Хука привезли из госпиталя раньше, чем Эпторпа. Гаю пришлось ждать его на причале целых полчаса. Прилетел гидросамолет. Кругом сновали шлюпки, с которых торговали фруктами и орехами.

Алебардист Гласс сильно приуныл. Денщик Ритчи-Хука отправлялся со своим патроном в Англию, а Глассу приказали остаться.

На причале появился подполковник Тиккеридж.

— Кажется, я не приношу счастья тем офицерам, которых намечаю для продвижения, — сказал он. — Сначала Ленард, потом Эпторп…

— А теперь и я, сэр.

— Да, теперь и вы, Краучбек.

— Вот они, кажется, едут.

К причалу подъехала машина для перевозки больных, за ней — машина бригадира. Одна нога у Ритчи-Хука была в гипсе и походила на ногу слона. Начальник штаба бригады подхватил его под руку и подвел к краю причала.

— Никакого караула? — удивился Ритчи-Хук. — Доброе утро, Тиккеридж. Доброе утро, Краучбек. Что это все значит? Я слышал, что вы отравили одного из моих офицеров. Эти проклятые сестры вчера только и говорили, что об этом. Ну давайте спускайтесь на катер. Младшие офицеры садятся на катер первыми, а выходят последними.

Гай спрыгнул и уселся в таком месте, где он никому не мог помешать. Потом на катер осторожно спустили и Ритчи-Хука. Катер еще не подошел к самолету, а машина бригадира уже сигналила, пробираясь через темную толпу скучающих чернокожих зевак — они было приняли всю эту процессию за похороны.

Гидросамолет был почтовым. Хвостовая часть фюзеляжа была завалена мешками с почтой, на которых очень уютно устроился и спал алебардист-денщик. Гай подумал о невыносимой скуке перлюстрации этих писем. Иногда встречались такие отправители, которые по тем или иным причинам не кончали приходской школы. Такие люди писали слова с дикими фонетическими ошибками, так, как обычно произносили их. Остальные нанизывали одна на другую избитые фразы, которые, по их мнению, как-то передавали испытываемые ими чувства и желания. Старые солдаты писали на конвертах литеры «ЗСЛП», что должно было означать «запечатано с любящим поцелуем». Все эти послания выполняли сейчас функцию койки для денщика Ритчи-Хука.

Идя по огромному кругу над зеленой землей, гидросамолет набрал высоту и пролетел над городом. Стало намного холоднее.

От всех этих фальшивых переживаний в течение последних двадцати четырех часов Гаю было жарко. В Англии, где, наверное, уже ощутимы первые признаки зимы, где осенние листья падают одновременно с бомбами, где все сотрясается от взрывов и пожирается огнем пожарищ, где из-под обломков и осколков еженощно вытаскивают полураздетые тела погибших с прижатыми к груди домашними животными, — там все будет выглядеть иначе.

Над могилой неизвестного белого солдата гидросамолет круто повернул и лег на курс через океан, унося на борту двух человек, доведших Эпторпа до смерти.

Могила неизвестного белого солдата. Европейское кладбище удобно расположилось неподалеку от госпиталя. Шесть месяцев непрерывных переездов и передислокаций, непрерывной готовности к получению приказов не повлияли на безукоризненную выправку алебардистов во время медленного похоронного шествия. Второй батальон построился сразу же, как только пришло известие о смерти Эпторпа, и голос батальонного старшины долго гремел под лучами палящего солнца, а солдатские ботинки долго топали по потрескавшейся от жары дороге. В это утро все получилось отлично. Несшие гроб были тщательно подобраны по росту. Горнисты на редкость дружно сыграли сигнал «Повестка». Выстрелы из винтовок прозвучали удивительно синхронно.