Огненная судьба. Повесть о Сергее Лазо
Шрифт:
— А Лазо не приходилось видеть? — нетерпеливо перебил его Фалалеев, мужик злой и непримиримый. С наступлением теплых дней Фалалеев потерял всякий покой и грозил, что пойдет искать какой-нибудь отряд. Ему очень хотелось пробраться к самому Лазо. «Уж я бы с ним поговорил, уж он бы мне раскрыл глаза!»
Вопрос Фалалеева заставил Тимошу задуматься.
— Слыхать я о Лазо слыхал, а видеть — нет. Врать не буду… Но вот кого еще я видел — господина Медведева, председателя Приморской земской управы. Достаточный господин! Хотя, если глянуть на него с точки зрения…
— А
— Все они на одну колодку. Лампасы нацепил, взял в руки плетку — и атаман!
Фалалеев сразу потерял всякий интерес к Тимоше. Гиганту Курмышкину, смирному покладистому мужику, он заявил с тоской:
— Уйду я от вас к черту. Лазо не найду, прибьюсь к Шевченко. А вы тут как хотите!
Подбивая Курмышкина составить ему компанию, он издевался над Тимошей.
— Грамотный он, спору нет. И головастый, всякое дело может рассудить. Но вот беда — видимости нету! Тощий, как таракан. Голодом его Лукерья морит, что ли? Против Лазо он — козявка.
Однако Фалалеев ошибался. Неказистый вид Тимоши помешал ему распознать душу этого человека. События в большом грохочущем мире волновали Тимошу, ему хотелось поспевать за ними, не отставать, его одолевала жажда деятельности. Он от всей души поддержал предложение Власа образовать Совет в деревне и стал его председателем. К удивлению Фалалеева, характер у Тимоши оказался самый председательский.
Свесив волосы, он написал воззвание к «стодесятинникам», стыдя их за бессовестную эксплуатацию корейцев. В этом же воззвании он обращался к совести богатых, предлагая им «всецело откачнуться от своего класса» и добровольно разделить свои достатки между неимущими. В деревне снова стало неспокойно.
— Знаю я, откель у нас эта зараза, — заявил Семен Даншхыч. — Не будет этого, покуда я живой!
Несколько раз он приказывал Егорше запрягать в кошевку пару серых, уезжал один, без кучера и возвращался поздно ночью. Егорша, принимая лошадей у хозяина, улавливал запах вина и чувствовал, что тот ободрен, уверен в себе больше, чем перед отъездом. Значит, не напрасно съездил, не зря гонял коней.
Но однажды Семен Данилыч вернулся трезвый и сердитый. Утром, чего не случалось никогда, не появился задать корму лошадям. Егорша недоумевал: не заболел ли?
Выпустив коров к колодцу, Пак оперся на вилы и задумался. Хозяин из окна увидел, что коровы разбрелись. Он выскочил во двор, ударом кулака свалил Пака на землю и принялся пинать его йогами.
Из-за забора, с соседского двора, раздался крик:
— Это ты что же, душегуб, творишь?
Не прибеги сивухинские Петро и Влас, корейцу пришлось бы худо. Влас в расстегнутой шинели с разбегу саданул старика Паршина в плечо. Глаза Семена Данилыча застилала муть бешенства. Бросив корейца, он зверем попер на неожиданно явившихся заступников.
— А ну геть с моего двора, рванье!
— Э, как он заговорил! — искренно изумился Петро и вовремя придержал Власа, уже поддернувшего рукава шинели.
Из дома выскочил хозяйский Мишка, обнял отца за плечи и увел, глумливо
— Что вы, папаш, нашли с кем связаться…
Вечером в хозяйском Доме долго светились окна, по горнице металась большая тень самого Семена Данилыча, он что-то выговаривал сыну, размахивал руками, — сердился. Егорша наставил здоровое ухо, но ничего, конечно, не расслышал. Он подумал: с какой это стати хозяева допоздна жгут свет? Керосина-то сейчас не достанешь!
Ночью Егорша несколько раз вставал, выходил к колодцу и жадно припадал к холодному ведру. Зачерпнув воды, прикладывал к горевшей голове. Состояние было такое, будто хозяин избил его, а не корейца. Утром он с трудом разлепил глаза. Над ним стоял хозяйский Мишка, наспех одетый, с вилами в руках — таскал скотине сено.
— Вылеживаешься? А я за тебя работай?
Потом в конюшне появился сам Семен Данилыч, пригляделся к Егорше и выругался. Сыну он сказал:
— Сдохнет, черт, еще отвечай за него!
Вдвоем с Мишкой они подняли больного и спровадили его за ворота. Егорша помнил, как лязгнул сзади засов, он сделал несколько шагов, придерживаясь рукой за доски забора, внезапно ему стало так тепло, будто он забрался на горячую печь и с головой накрылся полушубком.
Теплым ясным днем, когда ливмя лило с таявших крыш, в паршинский двор пришел кореец Пак с винтовкой. Тимоша назначил его уполномоченным Совета среди самого беднейшего населения деревни — корейцев. С винтовкой Пак теперь не расставался. На крылечке, греясь на солнышке, сидел щеголь Мишка Паршин. На голове его начесан роскошный чуб, на ногах сапоги с новыми калошами.
— Твоя ходи за мной, — строго приказал ему кореец.
Мишка долго изучал посланца.
— Дурак, тебе батю надо. Он хозяин.
Пак повел в Совет самого Семена Данилыча.
В кабинете председателя стояла кадка с чахлой пальмой. Об ее мохнатый ствол мужики с наслаждением гасили окурки.
Тимоша встретил Паршина сурово.
— Гражданин, имейте в виду, я смотрю на вас с точки зрения. На каком таком основании смеете изгаляться над трудящимся населением?
В Совете находилось много мужиков: Прокопьев, Старченко, Фалалеев, гигант Курмышкин, два или три корейца. Все ждали, что скажет Паршин. У того, как бы в недоумении, полезли плечи вверх. Тогда Тимоша пояснил, что речь идет о батраке Егорше. Заболевшего парня Паршин взашей прогнал со своего двора, и, если бы не Пак, приютивший его в своей фанзе, человек замерз бы под забором.
— Сперва я скажу так: никто его не выгонял. А второе мое слово: у меня не богадельня.
— Та-ак… А вот стоит товарищ Пак. Он тоже есть обиженный и угнетенный.
Паршин отмахнулся.
— Не болтай. На черта он мне сдался, угнетать его.
Мужики переглянулись. Помолчав, Тимоша задал вопрос им:
— Ну, что с ним делать? Сказать прямо — паразит. Ну и враг, конечно.
Паршину он приказал:
— Выйди за дверь и подожди, покуда позовем.
Стали думать.
— Расстрел? — неожиданно предложил решительный Фалалеев.