Огненный омут (Дикое сердце)
Шрифт:
Штурм он назначил на раннее утро, когда еще не распалилась жара. Тягучие протяжные звуки рогов зазвучали в округе, и викинги двинулись к крепости. На стенах сразу началось движение, замелькали силуэты людей. Над городом поднялся черный дым от поставленных на огонь котлов со смолой. Гулко загудел набат на колокольнях собора.
Налаживая руки, готовя снаряды для пращей, защитники города со стен видели, как в предутреннем сумраке воины Ролло со всех сторон обступили город. Норманны двигались быстро. Река недолго служила им преградой. Сколоченные за ночь плоты стремительно отчаливали от берега.
Это было только начало. Потом наступило настоящее светопреставление. Викинги, казалось, были всюду. Они лезли одновременно со всех сторон. Под прикрытием лучников норманны добирались до деревянных укреплений, забрасывали кошки, крюки, лезли на стену. Приваливали лестницы, карабкались по ним. Лестницы скидывали, сверху летели камни, стрелы, воины поражали взобравшихся мечами.
Под стеной все увеличивалась груда трупов, но на месте павших возникали все новые и новые. Защитники оборонялись яростно. Лили сверху кипяток и смолу. Крики ярости, стоны боли, предсмертные вопли и вопли ужаса царили над округой. А в вышине звучал набат, били колокола.
К обеду атака была отбита. Земля вокруг города была усеяна трупами. Ролло лично обошел место штурма. Норманнов погибло больше, чем он предполагал. Он не ожидал столь яростного отпора, хмурился. За ним, как щенок, бежал Риульф, стараясь прикрывать господина круглым щитом.
Ролло он лишь раздражал.
– Уйди, мальчик. Неровен час, шальная стрела…
– Но ведь и вы, господин, – хорошая мишень. Нет, я не оставлю вас. Не хочу, чтобы потом говорили, что столь великий воин погиб из-за недостойной женщины.
Ролло резко остановился. Паж Эммы правильно рассудил, что привело Ролло к Шартру. Но он помалкивал, и Ролло был благодарен ему за это. Хотя и не очень понимал, отчего паж так возненавидел ту, которую ранее боготворил.
В воздухе просвистела стрела. Ролло кинулся к мальчику, повалил на землю. Смотрел вблизи на его побледневшее в испуге лицо.
– Она ведь была тебе доброй госпожей, Риульф. И она не виновата, что ее похитили. Ты не должен ненавидеть ее, подобно волчонку, всегда готовому забыть свою хозяйку.
Риульф вдруг расплакался. Хотел было что-то сказать, но передумал. Побрел за Ролло, глотая слезы и взвалив на спину тяжелый щит, перешагивая через трупы.
И в самом Шартре убитых было предостаточно. Однако осажденные ликовали. Теперь уже из города доносился свист, насмешки, пение, выкрики франков, воодушевленных победой. А внизу, среди строений, складывали раненых, сносили в сторону убитых, которых тут же, наскоро отпев, собирались придать земле.
Далмаций лично обошел место боя. Несмотря на воодушевление горожан, он был мрачен. Понимал, что это только начало. Неожиданно замер, глядя на одного из раненых. Из его предплечья торчала стрела, не такая и серьезная рана, чтобы так отчаянно стонать.
Воин почувствовал, что Далмаций глядит на него. Приподнялся.
– Вот здесь болит, – указывал на спину здоровой рукой. – В самом крестце.
Дышал тяжело, лицо блестело испариной. Потом его свело, стал рвать желчью.
Аббат резко отступил, перекрестился. Подозвал одного из своих ближних людей с рябым от былой оспы лицом, которому уже не страшна зараза.
– Гезелон, добей раненого, и никому ни слова.
Оспа. Она все же осталась в городе. Скольких еще скосит она?
В тот вечер Далмаций еще долго молился с редким для него религиозным пылом.
– Господи, все мы в руце твоей. Будь же милосерден, ибо мы дети Твои, и Тебя чтим, стоя против язычников.
Ему доложили, что в нижнем городе обнаружено еще несколько больных. Далмаций отыскал епископа.
– Как ты говорил, Гвальтельм, можно обезопаситься от оспы? Ибо я готов на что угодно, только бы устоять против норманнов.
Этим вечером и Эмма долго молилась, запертая у себя во флигеле. Она не могла молить Пречистую за язычников, но она просила, чтобы смерть миновала тех, кто ей дорог, и чтобы вражда окончилась и она могла вернуться домой, к мужу и сыну. Молилась упоенно. Хмурая Дуода сидела у окошка с прялкой, то крутила веретено, свисающее на нити, то сучила новую нить, вытянутую из кудели. Поневоле женщина была заперта с пленницей, никуда не могла выйти.
– Нельзя, – только буркнула она, когда Эмма попросилась пойти в собор. Хотя Дуоде и самой не терпелось выйти в город. Она волновалась за сына, с которым толком и свидеться не могла, и за Гвальтельма. Однако выйти не смела, опасаясь гнева своего епископа. Огромная Дуода трепетала перед своим сановным сожителем.
Неожиданно она оживилась. Увидела в окошко, как за подстриженным рядом кустом показался ее сын вместе с аббатом Ги.
– Матушка, – кинулся он к Дуоде, едва она отперла им дверь. С матерью Дюран держался куда раскованнее. – О, Боже, матушка, какой это был бой! Мы победили, матушка.
У Ги был не столь сияющий вид. Он помог подняться с колен побледневшей Эмме. Даже вывел ее в сад, позволив матери побыть с сыном.
Они молча шли по усыпанной гравием дорожке.
– В городе много раненых, – наконец сказал Ги.
– Может, мне следует быть там… Чтобы помогать.
Ги резко остановился.
– Не стоит. С ранеными достаточно добрых христиан, которые помогают им вполне искренне… Не желая победы врагу!
Он сказал это с недовольной злобой. Все еще не мог забыть, как кинулась к зубцам парапета стены Эмма, когда узрела Ролло, как махала ему руками. Тогда он утащил ее едва не силой. И он все еще гневался на нее, не верил в сочувствие своим соплеменникам.
Эмма замерла, глядела с укором на Ги. Видела, как из-под облегающей голову шапочки на лоб падает почти мальчишеская прядь. А лицо со шрамом словно кривилось в горькой усмешке. Лицо воина, жесткое, решительное. Поверх сутаны – кольчуга, у пояса – меч. А рукава сутаны все еще забрызганы кровью. И весь он пропах кровью, потом и дымом. Это был уже совсем иной Ги. Не тот мальчик, с которым она заигрывала в майскую ночь близ Гилария.
Они дошли до большого каменного креста в конце аллеи.