Огненный столб
Шрифт:
Двое проснулись в вечерней прохладе, сплетенные. На мгновение Нофрет пронзило воспоминание о том, как она пробуждалась рядом с другим мужчиной, о том, какое возбуждение и нетерпение охватывали ее, когда она была с Сети. Но Сети значил для нее так мало по сравнению с тем, кто сейчас рядом с ней. Этот человек был половиной ее души.
Этот большой бородатый человек с такими удивительно нежными руками, незнакомец, которого она почти не видела с тех пор, как оба они были еще детьми… Слуга неведомого ей бога… Нофрет хотела отстраниться, но обнаружила,
Это напоминало болезнь — но сладостную — сладкую, как мед.
— Я хочу всего тебя, — каждую частицу твою.
— Все это твое, еще с детства.
— Нет. Если я этого не знала, ты тоже не мог знать.
— Одни соображают быстрее, другие медленнее.
Он смеялся над ней. Как всегда. С ума можно с ним сойти. Нофрет поцеловала его, так крепко, что он задохнулся, и укусила, но легонько, не до крови. Иоханан продолжал смеяться — что ж, он имел такое право.
Леа, конечно, обо всем знала. Анхесенамон не знала ничего, не больше, чем в тот день, когда Нофрет нашла ее у реки в Мемфисе. Никто ничего им не говорил. Днем они обе прятались в шатре, а Нофрет проводила время с Иохананом в тени, какую удавалось найти, иногда просто под двумя их плащами, наброшенными на засохший куст. Однажды это была лишь тень осла, задремавшего на солнце. Каким бы ничтожным ни было укрытие, его всегда было достаточно. Им было достаточно.
Ночами они шли рука об руку. Часто их вел шакал, слуга египетского Анубиса в диком Синае. Оба были счастливы, здесь, в пустыне, где, казалось бы, нет места для живого существа. Да, счастливы, даже Нофрет, которая прежде думала, что едва ли сможет быть хотя бы довольной.
50
Однажды ночью, продвигаясь при свете почти уже полной луны, они следовали за ней и своим проводником-шакалом до самого рассвета. На востоке между каменистыми холмами показалась ложбина, а за ней маячила гора. В ложбине стояли шатры, виднелось несколько собак, стадо коз и овец. В середине была зеленая лужайка, дерево, колодец, обложенный каменными плитами, так же тщательно обтесанными и подогнанными, как повсюду в Египте.
Нофрет остановилась на краю лагеря, охваченная смущением. Иоханан выпустил ее руку. Шакала нигде не было видно. С лаем подбежали собаки, но не рычали и зубов не скалили. Все они прыгали вокруг Иоханана — он со смехом потрепал за уши серую собаку, тогда как остальные — несомненно, ее щенки — с любопытством обнюхивали его одежду.
Иоханан обернулся, все еще смеясь.
— Бабушка, Нофрет, посмотрите! Это Тирза. Она меня помнит.
— Я вижу, — отозвалась Леа. С тех пор, как они покинули Египет, старая женщина все время шла под покрывалами. Сейчас, откинув их, она улыбалась и выглядела такой молодой, какой Нофрет никогда ее не видела, хотя была усталой и похудевшей после долгого путешествия.
Из палаток выходили люди, привлеченные лаем собак. Они казались знакомыми, хотя Нофрет прежде никогда их не видала, почти все высокие, крепкие, с гордыми лицами, лицами апиру. Но это были не закабаленные строители гробниц, а свободные кочевники, народ пустыни.
Они
Нофрет уловила миг, когда ее взгляд изменился. Анхесенамон выпрямилась и увидела…
С горы спускался человек, направляясь через лагерь. Его походка была свободной и легкой, как у человека, привыкшего ходить часто и долго. Он держался так прямо, что казался выше, чем на самом деле, хотя маленьким не был. Но по сравнению с тем, кто за ним шел, он был лишь среднего роста.
Нофрет вовсе не узнала бы этого человека, если бы не его спутник. Иоханан в зрелом возрасте, отпустивший длинную бороду, где уже мелькала седина, выглядел бы точно так же, как Агарон, почти не изменившийся с тех пор, как покинул Египет. Второй мужчина мог быть только отцом ее госпожи.
Он стал совершенно другим, отпустил длинные волосы и бороду, скрывавшие узкий высокий череп и длинный подбородок. Когда Нофрет знала его, они отрастали черными, теперь же были как серебро. Нос остался таким же длинным, надменно изогнутым, с теми же тонкими ноздрями. И те же глаза, длинные, с тяжелыми веками, отстраненно и свысока созерцали мир.
Но выражение этих глаз изменилось до неузнаваемости. Они были проснувшимися, внимательными, потеряли свое сонное выражение. Они видели ясно, но ясность эта была не более здравой или человеческой, чем туман, застилающий их прежде.
Перед ними был не царь, отказавшийся быть царем, а провидец людей пустыни, пророк Синая. Когда он проходил через толпу, люди шептали: «Моше. Моше-пророк».
Анхесенамон издала звук — не слово, ничего членораздельного — и соскользнула со спины осла. Она стояла рядом, слегка пошатываясь, но прямо. Ее лицо ожило, но эта жизнь была кошмарна: наполовину гнев, наполовину ужас.
— Ты мертв, — сказала она ясным, хорошо слышным голосом. — Ты умер.
— Здесь, в Синае, — ответил он, — я жив.
Его голос был больше похож на прежний, чем все остальное. Он был так же высок и слишком слаб, чтобы разноситься далеко, и все еще запинался, хотя меньше, чем раньше. Похоже, смерть может изменить лицо человека, но не голос, данный ему богами.
Богами. Его Богом. Апиру отступили, оставив своего пророка лицом к лицу с дочерью. Он не обратил на них внимания.
Однако Анхесенамон обратила на них слишком много внимания, недоверчиво озираясь, как человек, очнувшийся от долгого и глубокого сна, обнаруживает, что его перенесли в совершенно незнакомое и непонятное место.
— Кто эти люди? Как я сюда попала? Я умерла?
— Тебя сюда принесли, — объяснил ей отец. — Бог вел тебя. Бог хранил тебя. Он привел тебя ко мне.
Анхесенамон покачала головой.
— Нет. Я все еще в Мемфисе. Мне это снится. Или я умерла. Это наказание за жизнь, прожитую нехорошо? Я должна провести свою смерть в этой пустыне, среди дикарей?