Огненный всадник

Голденков Михаил Анатольевич

— Ага, получили! — победно кричали смоляне, провожая бегущих свистом и улюлюканьем.

— Я убью этого литовского дьявола лично! — в бешенстве носился перед своим шатром князь Хованский, сжимая саблю в руке, забывая от злости, что и сам литвинских корней. Причину своей неудачи он уже видел не в стратегии, не в армии, а в одном-единственном человеке — Кмитиче. Огня ненависти к Кмитичу добавил Хованскому англичанин Лесли. Этот опытный британский инженер рассказал, что в любых войнах существуют люди, вопреки даже собственному осознанию превращающиеся в некие камни преткновения для своего врага.

— Однажды мы проиграли войну французам только из-за одной-единственной девушки в армии Франции — Жанны д ’ Арк, — рассказывал Хованскому Лесли, — уж и не знаю, чего в ней было больше,

Божьей искры ли, или же дьявольского огня, но только из-за одного присутствия этой юной леди в армии французов мы не могли их победить. Боюсь, этот пан Кмитич из той же породы людей-талисманов.

Поэтому с рассветом взбешенный Хованский вновь приказал открыть огонь из пушек и забрасывать вал ста-восьмидесятифунтовыми гранатами. Эти бомбы из глины и стекла взрывались, неся страшные разрушения в городе. Их смоляне боялись пуще ядер. Недалеко от Кмитича упала одна такая граната и с шипением запрыгала, извергая рыжее пламя, сыпля искрами горящего фитиля. Хорунжий успел отпрянуть в сторону, прячась за выступ стены. Бомба со страшным хлопком разорвалась, и Кмитича, хоть тот и успел укрыться, обдало брызгами кирпичных крошек и стеклянных осколков от рикошета. Все его лицо оказалось залитым кровью, и если бы не кольчуга и шлем-мисюрка, которые еще не успел снять Кмитич, возможно, ему пришлось бы куда хуже. Пушкари помогли своему пану канониру спуститься на вал, где лекарь долго обрабатывал его лицо водкой и бинтами. Но рана оказалась не опасной. Горький же опыт Кмитича натолкнул его на способ борьбы с коварными гранатами.

— Старой модификации бомбы! — сказал своим канонирам Кмитич. — Из стекла и глины, похоже. Делаем же вот что: берем мокрую овчину и накрываем эти гранаты. Их можно быстро затушить, ежели проворно все делать. А еще лучше — железными рукавицами хватать их и выбрасывать обратно под стену.

Канониры и в самом деле так делали: намочили куски овчины и набрасывали их на бомбы, отчего эти гранаты не успевали взрываться. Иные, надев панцирные рукавицы, успевали выбрасывать гранаты вниз — на головы московитов.

В отличие от московитского лагеря, в Смоленске пан Кмитич становился все более уважаемым человеком. Его полюбили не только хорошо знающие хорунжего канониры, но и гусары, бердышники, и даже польские и немецкие мушкетеры: со всеми Кмитич находил общий язык, у всех вызывал уважение своей смекалкой и храбростью. На каждую хитрость московитян Кмитич отвечал своей хитростью. Он одинаково хорош был и на стенах у лафетов пушек, и во время дерзких вылазок, и в редкие минуты отдыха, когда веселил всех своими шутками и рассказами… Его уважали Корф, Тизенгауз, а Боноллиус считал его своим другом, Обухович, пусть и был скуп на похвальные слова, восхищался знаниями и мастерством Кмитича в ратном деле.

Весь следующий день захватчики вели огонь по стенам, разрушив некоторые башни. Горожане же, готовые к штурму, притаились на валах и на самих стенах, сжимая бердыши и мушкеты, готовые к новым атакам врага. Кмитич в каске стоял с двумя заряженными пистолетами, заткнутыми за пояс, с саблей и с пищалью в одной руке и куском лаваша в другой — есть хотелось постоянно, но поесть не было ни времени, ни места. По левую руку от него мутно поблескивал ряд медных кабассетов — мушкетерских шлемов немецкого полка. Но штурм не состоялся. Зато на город градом сыпались пули, петарды и ядра. Редкий дом полностью уцелел от их разрушительной силы. Кое-где в домах можно было видеть черное чугунное ядро с большое яблоко, торчащее из кирпичной стены. Более мелкие ядра пищалей и гаубиц посекли резьбу на фасадах костелов, монастырей и церквей. Едкий дым распространялся по улицам и закоулкам всего Смоленска. Все городские монастыри стояли с разбитыми окнами и выщербинами на стенах. Кое-где рухнули крыши. В некоторых монастырях упали алтари, разбились распятия, но монахам и священникам, что бернардинцам, что униатам, что протестантам, было не до этого — они трудились на валу вместе с мещанами города, относили на носилках раненых, перевязывали, а некоторые даже брали в руки оружие и стреляли со стен по людям, объясняя свой «грех» тем, что «нехристи они»…

Кмитич все не ехал к гетману. Ему было невдомек, что Януш Радзивилл, получив-таки булаву Великого гетмана, послал на помощь Смоленску трехтысячный корпус обер-лейтенанта Германа Ганскопфа, которого литвины уже по-своему называли Ганским. Недалеко от Смоленска, под Богдановой околицей, Ганскопф наткнулся на московский полк, и завязался бой. Либо полупьяные, либо пьяные вдрызг ратники московского полка, ранее полагавшие, что кроме охраны этой стороны Смоленска им ничего не предстоит, ничего не смогли поделать с налетевшими на них немецкими рейтарами, литвинскими конными хоругвями и четырьмя ротами драгун. Оставив на поле боя до десяти тысяч убитых человек, побросав знамена, оставшиеся в живых московиты в панике разбежались. Обер-лейтенант, видимо, полагая, что оказал Смоленску действенную помощь, отошел назад к своему обозу под Оршу. Увы, Смоленск так и не воспользовался сей королевской услугой. Кмитич даже не догадывался, что через Богдановую околицу можно свободно выехать из города чуть ли не целому обозу. Он все еще размышлял, как же лучше сделать так, чтобы незаметно улизнуть из Смоленска без риска быть узнанным. Обухович посоветовал ему одеть платье московитского пленного и ночью на коне прорваться сквозь обозы. Если узнают — рубить саблей и бежать во всю прыть коня. Если нет, прикинуться заблудившимся своим всадником.

— У нас есть свободные кони? — спросил Кмитич. — Не жалко?

Он знал, что одного коня кто-то украл, видимо, оголодавшие горожане. Двух жеребцов убило вражескими бомбами, и их тоже съели. И всего в крепости осталось двадцать семь коней, которых рассчитывали в будущем тоже пустить на мясо, ибо с провиантом становилось все хуже и хуже. Первыми нехватку еды ощутили беженцы из ближайших деревень. Среди них участились случаи воровства, перераставшие в банальный грабеж, когда голодные смоляне врывались в амбары более богатых. От различных болезней в день умирало по нескольку человек, в основном также среди беженцев. И это было еще одной головной болью воеводы.

— Так, наверное, и сделаю, — решил Кмитич, выслушивая советы Обуховича по поводу ухода из Смоленска в платье пленного стрельца, — хотя, честно, уезжать не хочется.

— Не думай об этом, — мягко отвечал Обухович, хлопая Кмитича по плечу, — и так провианта нет, а ты голодный постоянно. Жрешь, как не в себя! А помнишь свадьбу! Вот бы сейчас эти лосиные ноздри! — воевода едва заметно улыбнулся в усы. Кмитич тоже усмехнулся. Так и было: есть хотелось постоянно. Дома из еды осталась лишь похлебка из репы, реповые лепешки да солонина, которую старались экономить. Лишь винный склад Подберезских был богат, но на одном вине не продержишься. Скорее, наоборот.

Не хотелось Самуэлю бросать свою Маришку в этом пекле, но еще пуще не хотелось оставлять всех своих боевых товарищей: раненого Тизенгауза, лежащего в монастыре бернардинцев, где пахло обвалившейся штукатуркой и битым кирпичом; не хотелось оставлять забавного и одновременно мудрого Боноллиуса, сменившего свои завитушки на блестящие рейтарские доспехи и каску, но также с перьями; вечно озабоченного Обуховича; шустрого не по формам Корфа, и даже несколько заносчивого командира польской пехоты Ма-дакаского, который геройски сражался у стен и на валу. Привязался Кмитич и к пану Оникеевичу, безрассудно храброму воину, который всегда находил шутку в самый отчаянный момент боя. Как-то пуля задела бок Оникеевича, вырвав небольшой кусок кожи с мясом. Пока Оникеевича перевязывали, он кивнул на кровавый ошметок своего тела на грязном дощатом настиле и, улыбнувшись, сказал:

— Вось вам i мяса, а вы казалі, што ў горадзе мяса няма!

И уже на следующий день он вновь был на бастионе, как будто и не было никакого ранения.

Златовласую Елену Кмитичу было даже жаль. Ее уже посеревший от дыма и пыли чепец еще мелькал за валом — девушка то махала лопатой, то помогала относить и перевязывать раненых. Но подойти и поговорить с ней у Кмитича абсолютно не было времени.

Это случилось в редкое затишье, когда по договоренности с московской стороной у стены убирали тела убитых. Кмитич провел несколько часов дома с Маришкой, а когда вернулся, то застал своих канониров в большом радостном возбуждении.