Огонь (сборник)
Шрифт:
Мы с Мариеттой не спали. Мы глядели друг на друга, но мы глядели и на других, а они глядели на нас. Вот и все.
Утро встало; за окном посветлело. Я вышел взглянуть, какая погода. Дождь не переставал. В комнате бурые люди ворочались и тяжело дышали. У Мариетты глаза были красные: ведь она всю ночь глядела на меня. Между нами сидел солдат; он дрожал от холода и набивал трубку.
Вдруг кто-то стучит в окно. Я приоткрываю. Вижу: человек в каске; с нее так и течет вода; его словно принес и втолкнул страшный ветер.
"Эй, хозяйка, можно получить
"Сейчас, мосье, сейчас!" - кричит Мариетта.
Она встает со стула, разминает ноги. Она ничего не говорит, глядится в наш осколок зеркала, слегка оправляет волосы и попросту (вот баба!) говорит:
"Я приготовлю кофе для всех".
Выпили; теперь пора уходить нам всем. Да и посетители то и дело стучат.
"Эй, мамаша!
– кричат они и тычутся в приоткрытое окно.
– Найдется у вас кофеек? Скажем, три стакана! Четыре!"
"И еще два!" - говорит другой.
Все отпускные подходят к Мариетте, чтобы попрощаться. Они хорошо понимают, что здорово помешали нам в эту ночь; но я вижу, что они не знают, прилично ли заговорить об этом или лучше ничего не говорить.
Тогда решается толстый "болгарин":
"Мы вам, сударынька, здорово подгадили, а?"
Он это сказал, чтобы показать, что хорошо воспитан. Мариетта протягивает ему руку.
"Ну, что вы! Желаю вам приятно провести отпуск".
А я ее обнял и принялся целовать. Старался целовать как можно дольше. Целых полминуты! Мне было горько, - еще бы!.. Но я радовался, что Мариетта не захотела выгнать товарищей на улицу, как собак. Я чувствовал, что она тоже считала меня молодцом за то, что я этого не сделал.
"Но это еще не все, - говорит один отпускной, приподнимая полу шинели, и шарит в кармане, - это еще ее все: сколько мы вам должны за кофе?"
"Ничего: ведь вы провели эту ночь у нас, вы наши гости".
"Что вы, мадам, совсем нет!.."
И вот мы спорим, рассыпаемся друг перед другом в любезностях. Говори что хочешь, мы только бедняки, но все эти церемонии... это было, брат, чертовски хорошо!
"Что ж, двинем?" - говорят ребята.
Они уходят один за другим. Я остаюсь последним.
Вдруг еще один прохожий стучит в окно: еще одному приспичило выпить кофе. Мариетта высовывается в открытую дверь и кричит:
"Одну минутку!"
Она сует мне в руку сверток и говорит:
"Я купила маленький окорок. Думала: поужинаем с тобой. И литр хорошего вина. Но когда я увидела, что нас пятеро, я не захотела делить, а теперь тем более. Вот ветчина, хлеб, вино. Возьми, поешь один, милый. А им мы и так достаточно дали".
– Бедная Мариетта!
– вздыхает Эдор.
– Ведь я не видел ее пятнадцать месяцев! И когда еще увижу!.. Да и увижу ли когда-нибудь?
Ей пришла в голову хорошая мысль, - она положила все это в мой мешок.
Он приоткрывает коричневый мешок.
– Вот здесь ветчина, и хлеб, и винцо! Так вот, раз это уж здесь, знаете, что мы сделаем? Мы это поделим, а, ребятки?
IX
ВЕЛИКИЙ ГНЕВ
Вольпат вернулся из отпуска после поправки; он отсутствовал
– В чем дело, Вольпат? Почему ты молчишь? Что ж ты ничего не расскажешь?
– Расскажи, что ты видел в госпитале и потом, когда выздоравливал, старый колпак! Помнишь, как ты уехал весь в бинтах и морда у тебя была будто в скобках. Говорят, ты был в канцеляриях. Да рассказывай, черт подери!
– Я больше ничего не хочу рассказывать о моей собачьей жизни! ответил наконец Вольпат.
– Как ты сказал? Как он сказал?
– Мне все осточертело! Вот что! Люди! Мерзотина! Блюю я на них. Можешь им это передать.
– А что они тебе сделали?
– Они сволочи!
– ответил Вольпат.
Уши у него были пришиты, но лицом он не изменился: те же татарские скулы. С упрямым видом он стоял в кругу любопытных. Чувствовалось, что он озлоблен, что внутри у него все кипит, что за этим молчанием таится гнев.
Наконец он не выдержал. Обернулся в сторону тыла и показал кулак бесконечному пространству.
– Их слишком много, - сказал он сквозь зубы, - слишком много!
Казалось, он мысленно угрожает кому-то, отталкивает целую толпу идущих на штурм призраков.
Скоро мы опять приступили к расспросам. Товарищи знали, что его раздражение прорвется и при первом удобном случае - тишина разразится громами.
Это было утром в глубоком проходе, где после земляных работ мы собрались завтракать. Шел проливной дождь; нас сбило в кучу и затопило; мы ели стоя, лишенные крова, прямо под открытым текучим небом. Приходилось изощряться, чтобы предохранить "обезьяну" - консервную говядину - и хлеб от воды, хлеставшей отовсюду; мы ели, пряча по мере возможности лицо и руки под капюшоном. Вода барабанила, подскакивала и текла ручьями по мягкой холщовой или суконной броне и мочила то дерзко, то исподтишка нашу пищу и нас самих. Ноги все больше увязали в глубине глинистого рва, размытого потоками.
Несколько человек смеялось, вытирая мокрые усы; другие гримасничали, откусывая разбухший хлеб и липкое мясо; холодные капли кололи кожу везде, где только не покрывала ее плотная грязная броня.
Прижимая к сердцу котелок, Барк заорал:
– Эй, Вольпат! Так ты, говоришь, видел там только сволочей?
– А каких?
– крикнул Блер, и новый порыв ветра подхватил и унес его слова.
– Каких же ты видал сволочей?
– Всяких, - буркнул Вольпат.
– Да и... Их слишком много, черт их дери!
Он пробовал объяснить, в чем дело. Но мог только повторять: "Их слишком много!" Он был подавлен, задыхался и отдувался; он проглотил размокший кусок хлеба и вместе с ним комок тяжелых воспоминаний.
– Ты, верно, говоришь про окопавшихся?
– А то про кого же!
Он швырнул через насыпь остатки говядины, и этот крик бешено вырвался из его груди.
– Плюнь ты на окопавшихся, старый дурак!
– посоветовал Барк шутливо, но не без горечи.
– Не стоит портить себе из-за них кровь!