Огонь (сборник)

Барбюс Анри

– Ничего, потерпи!..

Эти слова он повторяет много раз, уставившись в одну точку, не снимая рук с колен.

Посреди скамьи сидит молодой человек и разговаривает сам с собой. Он летчик. У него ожоги на боку и на лице. Он весь горит в лихорадке; ему кажется, что его все еще жжет пламя, вылетающее из мотора. Он бормочет: "С нами бог!"

Зуав с перевязанной рукой нагнулся, как будто плечо стало для него непосильной ношей; он спрашивает летчика:

– Ты свалился с самолета, а?

– Чего я только не насмотрелся, - с трудом говорит летчик.

–

Да и я насмотрелся!
– перебивает его солдат.
– Многие бы спятили, если б увидели то, что я видел.

– Садись сюда!
– говорит мне кто-то из сидящих на скамье и дает мне место.
– Ты ранен?

– Нет, я привел раненого и пойду обратно.

– Ну, значит, тебе еще хуже, чем раненым. Садись!

– Я был мэром у нас в деревне, - объясняет другой, - но когда я вернусь, никто меня не узнает: ведь столько пришлось маяться!

– Я уже четыре часа торчу здесь, - стонет солдат, похожий на нищего; его рука трясется, голова опущена, спина согнута; он держит на коленях каску, как кружку для подаяния.

– Ждем, чтоб нас эвакуировали, - говорит мне раненый толстяк; он задыхается, потеет и как будто кипит всем телом; его усы свисают, словно отклеиваясь от мокрого лица, мутные глаза широко раскрыты. Его ран не видно.

– Оно самое, ждем, - говорит другой.
– Сюда набились все раненые из нашей бригады да еще из других частей. Погляди-ка: здесь мусорный ящик целой, бригады.

– У меня гангрена, у меня переломы, у меня все внутри изодрано в клочья, - причитает раненый, закрыв лицо руками.
– А еще на прошлой неделе я был молодым, я был чистым. Меня подменили: теперь у меня старое, изуродованное, поганое тело, и приходится с ним возиться.

– Вчера мне было двадцать шесть лет, - говорит другой.
– А сегодня сколько?

Он старается поднять свою трясущуюся голову, показать состарившееся за одну ночь, изможденное лицо; его щеки ввалились; в глазах тусклый маслянистый свет, как в потухающем ночнике.

– Мне больно, - скромно говорит невидимое существо.

– Ничего, потерпи, - бессознательно повторяет другой.

Молчание. Летчик вскрикивает:

– С обеих сторон священники старались перекричать друг друга!

– Это что такое?
– с удивлением спрашивает зуав.

– Да у тебя что, не все дома, бедняга?
– восклицает стрелок, раненный в руку; она привязана к телу; он на минуту отводит глаза от своей окаменелой ладони и смотрит на летчика.

Летчик смотрит остановившимся взглядом и пытается описать таинственное видение, которое всюду его преследует:

– Сверху, с неба, знаете, мало что видно. Поля - квадратики, деревни кучки; дороги кажутся белыми нитками. Видишь еще какие-то длинные желобки; они как будто нацарапаны острием булавки на мелком песке. Сети, которые окаймляют равнину прерывистыми чертами, это - окопы. В воскресенье утром я летал над линией огня. Между нашими первыми линиями и немецкими, между крайними выступами, между ободками двух огромных армий, которые стоят одна против другой, смотрят одна на другую, и не видят, и ждут, - расстояние

небольшое; иногда сорок, иногда шестьдесят метров. А сверху, с высоты, мне казалось - один шаг. И вдруг вижу: и у бошей и у наших на этих параллельных линиях, которые как будто соприкасаются, что-то происходит: там какая-то каша, живое ядро, а вокруг что-то похожее на черные песчинки, рассыпанные по серому полю. Все это не движется, замерло, как будто нет тревоги! Я снизился, чтоб узнать, в чем дело.

Я понял: было воскресенье, и подо мной служили две мессы; я видел алтарь, священников и стадо молящихся. Чем больше я снижался, тем ясней я видел, что эти две толпы одинаковы, совсем одинаковы, так что все казалось нелепостью. Любая из этих двух церемоний была отражением другой. Мне казалось, что у меня в глазах двоится. Я снизился еще, в меня не стреляли. Почему? Не знаю. Я летел медленно. И вот я услышал... Я услышал рокот, единый рокот. Я разобрал, что это молитва; это было единое песнопение; оно поднималось к небу мимо меня. Я летал взад и вперед, чтобы послушать этот смутный хор; молитвы звучали с обеих сторон, но все-таки сливались воедино, и чем больше две толпы хотели перекричать друг друга, тем больше голосов объединялись в небе.

Я летел очень низко и расслышал два возгласа, единый крик: "Gott mit uns!"* и "С нами бог!" В эту минуту в мой самолет попала шрапнель.

______________

* С нами бог! (нем.)

Раненый покачивает перевязанной головой. Его мучает это воспоминание. Он прибавляет:

– В эту минуту я решил: "Я сошел с ума!"

– Это жизнь сошла с ума, - говорит зуав.

У рассказчика горят глаза; он словно бредит; он старается высказать неотвязную мысль.

– Да как же это? Вы только представьте себе: две одинаковые толпы, обе выкликают одинаковые и все-таки противоположные слова, испускают враждебные и в то же время однородные крики? Что должен ответить господь бог? Я знаю, что он знает все, но, даже зная все, наверно, не знает, что делать.

– Вот так история!
– восклицает зуав.

– Да богу на нас плевать, не беспокойся!

– И что тут удивительного? Ведь ружья тоже говорят на одном языке, а это не мешает народам палить друг в друга, да еще как!

– Да, - замечает летчик, - но бог-то один. Я еще понимаю, что люди молятся, но куда эти молитвы доходят?

Беседа прекращается.

– Там лежит уйма раненых, - говорит мне человек с выцветшими глазами.
– Прямо диву даешься, да, диву даешься, как это их перенесли вниз. Страшно подумать!

В эту минуту проходят два худых солдата колониального полка; они поддерживают друг друга, как пьяные, натыкаются на нас, пятятся и стараются найти местечко, где бы лечь.

– Эх, старик, - хриплым голосом заканчивает свой рассказ один из них, - в этой траншее мы просидели трое суток без еды; трое суток у нас ничего не было. Что поделаешь! Мы пили свою мочу, но ведь это не вода.

Другой в ответ рассказывает о холере:

– Вот скверная штука: лихорадка, рвота, колики! Я от нее подыхал!