Огонь в колыбели

Клугер Даниэль Мусеевич

Безбородов всплеснул руками и закатил глазки. Видно было, что его распирает желание стать чьим-либо ментором, хотя бы моим. Он избоченился и начал свой рассказ:

— Отроком скоморошествовал я у Ивана Васильевича. Блатной был царь: чуть что не по нем, сразу посохом по башке трахал или от престола отрекался, смотря по настроению. Грозная персона! Я сначала у него в хороводе состоял. Бывало, обряжусь в сарафан и ну по-бабьи выплясывать: этак плечиком дерг-дерг, ножкой топ-топ — умора… При дворе у нас что творилось — ахнешь! То Курбский, собака, сбежит, то Рюриковичи морды друг другу побьют, то очередная, царица помрет, то фаворита прикончат. День проживешь и Бога благодаришь: «Спасибо, господи, что сегодня не тронули!» А уж когда опричники разгулялись, я сообразил божьим человеком прикинуться. Что меня не спросят, я в ответ гнусавлю: «Блаже-енны чистые сердцем, ибо они Бога зрят!» Так только в живых и остался — любят на Москве юродивых-то. И очень было выгодное занятие: всякий человек на мою убогость монетку подавал. При Федоре Иоанновиче у меня уже порядочный капиталец был. Жил я в царских хоромах, с царского стола кормился, горя не знал, с царем Федором калякал. Что, спрашивает, Николка, часто ли Бога зришь? Часто, говорю, почитай, каждый день. А про меня, спрашивает, не рек ли чего Господь? А как же, говорю, рек — молиться советовал. Так веришь ли, царь плачет, лобызает меня, замурзанного, и богатую вещицу дарит: сапоги, золотом шитые, жемчуг или алмазик какой-нибудь крупный. При царе Борисе хуже стало —

бояре распоясались, особенно один, Шуйский по фамилии. Подумал я было тогда политикой заняться: переметнуться к ляхам и порассказать им кое-что про нравы двора — был слух, что за это хорошо платят. Но тут случай вышел — царь Борис просит меня при Шуйском: «Помолись, Николка, за меня Богу!» Нервный был очень — совесть замучила. Я уж и руку для крестного знамения поднял, да вдруг вижу: Шуйский на меня зыркает. Ох, лю-у-тый взгляд, аки вепрь! Как бы, думаю, не озлить его того и гляди, в государи скакнет. Опустил я руку и говорю с кротостью голубиной: «Никак невозможно, Борис Федорович, молиться за царя Ирода». А сам трепещу — что-то будет… Так ведь ничего мне, окромя богатых даров, не было — оба наградили, и Борис, и Шуйский! Ох, Русь, Русь… Загадочная Русь… И кто тебя выдумал?! Очень во мне тогда патриотические наклонности обострились — не продал я ляхам родину. А при Шуйском-царе сижу как-то в рубище у Новодевичьего монастыря, и вот подходит ко мне смиренный инок. Разговорились — оказалось, не инок он вовсе, а сотрудник «ОВУХа», демон по кличке Кур. Мы, говорит, в «ОВУХе» давно следим за твоей судьбой и находим тебя человеком очень нужным обществу, потому как ты свое дело знаешь, умеешь быть гибким и совершенно лишен мерзостной гордыни. У нас же, говорит, в «ОВУХе» сейчас внедряется новаторское предложение по продлению жизни образцовым «Делам». Как это, спрашиваю, господин Кур? А очень просто, отвечает: надоело перед начальством краснеть за то, что образцовые «Дела» часто в архив сдаем. Начальство ревизоров полчища шлет, а те нас мурыжат: «Что это у вас, братцы-демоны, деловые люди мрут как мухи? Ведь так и прогресс остановиться может! Нехорошо». Вот демоны посовещались и решили: хотя бы выборочно лучшим «Делам» жизнь продлевать. Мудрено понять, говорю, господин Кур. А ничего мудреного, отвечает. К примеру, тут в одном монастыре настоятель помирает — уже соборовали. «Дело» его — пальчики оближешь: из простого смерда в настоятели выбился, как это у него вышло, даже наш брат-демон не разумеет; монастырь его от золота ломится; самого государя деньгами ссужает! Такое «Дело» в архив сдавать совестно, тем более, что ревизоры сильно лютуют. Тут я смекнул, куда демон клонит, и говорю: «Со всем удовольствием готов вам помочь, господин Кур. К тому же мне это рубище обрыдло, а от вериг в костях ломота. Но только что я, извините, буду с этой помощи иметь?» Ах, отвечает, не беспокойся — богат будешь, ибо в монастыре несметные сокровища скопились, поживешь в свое удовольствие в обличии настоятеля, пока ревизия у нас не кончится, а уж я тебе потом за оборотистость и деловую сметку другое «Дело» присмотрю. Авось бессмертным станешь. Тут же мы с ним договорчик составили. Помер юродивый Николка, но дух его возродился среди монастырской братии под песнопения и славословия святых отцов. Умора! Сначала боязно было: ведь монастырем руководить надо, а что я знаю? Но недаром я всегда изворотлив был, пока, думаю, Кур у себя перед ревизорами отчитывается, я тут следствие организую, воров стану искать. Вот и будет видимость бурной деятельности! Украл я из ризницы икону «Богоматерь Умиление» в окладе из жемчугов, парочку священных сосудов византийской работы и золотое кадило подарок патриарха. Припрятал вещицы, а монахам строго наказал искать вора-антихриста. Уж как они, бедолаги, рясами затрясли, как забегали! А я знай себе ем, пью, катаюсь как сыр в масле. Но на людях сердит! Что, грохочу, не нашли еще богохульника? Никак нет, пищат, ищем. Патриарх мне за служебное рвение и исключительную святость помыслов несколько благодарностей прислал. Господин Кур тоже очень довольны были — за рекордно малое число сданных в архив образцовых «Дел» начальство их к ордену представило — Серебряной скрепке. Когда ревизоры сгинули, «Дело» настоятеля пошло в архив, а мой дух господин Кур переселил в «Дело» Епишкина, беглого человека боярина Красношеева. Это при Петре Алексеевиче случилось, в Санкт-Питербурхе. Еще только строился державный город: тут тебе мужики бревна таскают, тут корабли на воду спускают, тут бороду кому-то силой бреют. Кипит работка! Я, понятно, издали любуюсь горением творческой энергии народа. Вдруг меня Красношеев за ухо — цоп! Выследил… Ну, думаю, финита, пропадай, моя телега, все четыре колеса… И тут подоспело чудесное избавление от казни — всадник к нам скачет. Красношеев перед ним ниц бухнулся, ну и я прилег рядом во избежание недоразумений. «Ты как же это посмел моего царского слова ослушаться?! — гремит всадник. — Отчего не брит?!» Красношеев мордой об землю трется — плачет. Тут меня осенило! Дозвольте, говорю, потешить ваше царское величество и бороду этому супостату откромсать. Захохотал царь: валяй, мол, режь. Через эту поганую рыжую бороденку получил я графский титул и сменил фамилию Епишкин на Безбородов. Феерическая карьера! Оружием своим избрал я скромное шутовство. Одному опальному князю за шиворот Кубок Большого Орла опрокинул и, пожалте, — табакерка, царский подарок, вся в брильянтах! Был у меня в ту пору особняк работы Расстрелия и загородный дом с прудиком: при Бироне — дача с дивными оранжереями; при Елисавет Петровне я жил во дворце, правда, под лестницей, но зато на сувенирах и подачках сиятельных особ сделался ска-а-зочно богат. Что я всегда презирал, так это ложную гордость. Па-адумаешь, в голом виде петухом прокричать! Да я за это кукареканье при Павле Петровиче генеральский чин получил! В политику я ни-ни. Боже сохрани. Я — всегда близ государей и всегда патриот. Иностранным послам как-то кукиш показывал с царского соизволения: мол, выкусили? Неча на наши земли зариться! Шесть «Дел» я вынес на своих плечах с поразительным достоинством и за это был зачислен вечным сотрудником в Кабинет Бессмертных. Тут-то и грянул гром: господин Кур не потрафил какому-то ревизору, и тот потребовал меня вычистить. Как это можно, кричал, чтобы в Кабинете Бессмертных рядом с душой крепкого организатора Аракчеева шлялась душа юродивого и шута! Прижали Кура, Серебряную скрепку отобрали, а мой дух за его неистребимую скоморошью сущность вселили в попугайское тело. Это лет так сто пятьдесят назад было. Проживал я в трактире купца Шебулдыкина. Ах, прелестное житие было! Клетку мне соорудили из двух отделений. Оттуда я: комфортно мог изучать нравы и делать философские умозаключения. И одну историйку не премину поведать тебе. Служил у Шебулдыкина половым некий Епишка Ась. Кликнут его, бывало: «Полово-ой!» Епишка будто из-под земли выскакивает: «Ась? Чего изволите-с? Водочки-с?» Бегал, бегал, брал чаевые, а потом выяснилось, что он в полиции тайным агентом числится. Заметь, Флейтист, добровольным! Все раскрылось, когда он донес на врага отечества. Заприметил его, мерзавца, в нашем трактире. Правда, потом оказалось, что это не совсем враг отечества, а один француз из Парижа, сочинитель, по-русски — ни бум-бум. А к нам в Россию приехал кушанья а ля рюсс все, какие ни на есть, испробовать и рецепты в книжечку занести. Так вот, раскрывают книжечку в полицейском отделении, а там, пардон, расстегаи всякие, кулебяки и блины в сметане. Ба-альшой конфуз вышел, тем более, что француза, не разобравшись, сгоряча выпороли. Раньше это просто было. Ну, укатил французишка в свой Париж и там роман сочинил. Говорят, нечто возвышенное, у нас так не умеют. Слух прошел, что он письмо генерал-губернатору написал.

Мол, спасибо за науку. В том смысле, что не зря выпороли, на пользу пошло. А Епишку отличили как героя. Жандармский офицер так и сказал: «Если бы все половые были столь усердны, государь-император мог бы „барыню“ плясать спокойно!» Эх, Ась, Ась! Чуток до Кабинета Бессмертных не дотянул. Не выдержал славы, спился. Истинно русская душа!

— Да пропади ж ты пропадом!!! — я метнул в Безбородова стулом.

Безбородов ловко пригнулся, на четвереньках прополз под столом, издавая странное, ломкое шуршание, и очутился около меня. Лилово-чернильные глазки смотрели с добродушной веселостью. Я понял наконец, что одежда графа вся склеена из бумаги — пергаментные брюки, пиджак из грязной промокашки, манжеты из тетрадного листа в клеточку, испещренные цифрами.

— На других доносить — это еще что! Это дело обычное и издревле поощряемое. А вот не изволишь ли послушать про ловкача, который сам на себя донес? Это недавно случилось, лет пятьдесят назад. Занесло меня тогда в глубочайшую провинцию, это, я тебе скажу, было место, настолько далекое от веяний культуры и прогресса, что бабы тамошние без нижнего белья, в одних юбках фигуряли. Спросишь, бывало, такую бабешечку смазливенькую: «Отчего вы, Феклуша Филипьевна, столь моветонны?» А она говорит, что так ей, без исподнего, вольготней да и материи меньше уходит. Мудрость народная, цены ей нет! Ну-с, так вот, к историйке моей. Приметил я в одном домишке нового постояльца, циркача из шапито, что на лето приезжал. Прибился я к богемной компании ихней, потому как Феклушки и Матрешки очень осточертели. Ну, разговоры по вечерам, сплетни цирковые, всякое такое невинное… А однажды за самоварчиком некий гимнаст или борец, уже сейчас не припомню, сдуру рассказывает сон. Приснилось ему, идиоту, что стоит человек во френче, рыжеволосый, усатый, на общей коммунальной кухне и среди дыма, запахов, подштанников развешанных борщ себе варит на керосинке. Компанию как ветром сдуло после этаких откровений. Симпатичный мне циркач тоже там был, слушал. Вот-с, я думаю, ты понял, в чем соль. За неприличный сон о Вожде гимнаста, натурально, посадили, а потом потихоньку, полегоньку стали и собеседников выявлять. Мой знакомец Флейтист (а он Флейтист был, совсем как ты) покой потерял. Ночами не спит, ходит все, ходит, аппетиту лишился… Дело его, конечно, дрянь было. Не сегодня-завтра — в кутузку. И правильно — не слушай, чего не положено! Смотрел я, смотрел на эти его терзания и прямо сердцем размяк. А он все мечется по комнатенке своей и вслух от отчаяния приговаривает: «Что делать? Что делать?!» Ну и не выдержал я. «Что делать? — говорю. Известное дело, что. Кошельки воровать. За уголовное меньше полагается». Флейтист весьма смекалист оказался. Эту мою мысль насчет кошельков он с блеском развил. Сам на себя донос настрочил, что, мол, ворует такой-то и воровать будет, ежели рука закона не вмешается. А донос моей фамилией подписал. Это у него стихийно вышло. Другой-то фамилии с перепугу и в спешке не придумал. Вот какие дела на свете творятся!

— Все врешь! Это ты, ты — доносчик, а он — не мог!

— Фу-ты, ну-ты, какие мы переменчивые-е! Ты вот меня химерой считал, а чуть я тебя за сердце куснул — ты готов во мне реальнейшего негодяя видеть. Козла отпущения из меня сделать хотите? Ишь, умненькие-разумненькие! Ты с себя за все спроси! А Безбородов — он что? Он там, где его хотят.

— Время было ужасное, — бормотал я. — Ужасное! Дети родителей продавали… Я слышал от… Тартарова.

— Да, преужаснейшее было времечко. Но жить можно было. А сейчас и подавно. Сейчас демократия расшалилась, и даже с демоном в «ОВУХе» можно говорить на равных. Ты меня слушай, я плохо не посоветую: демону скажи, что в порядке эксперимента согласен жить с двумя душами в одном теле. Уверяю, тебе спасибо скажут — тел-то на все души не хватает. Ну и станете вы со щуровской душой по-братски, как в коммуналке, жить… А там уж по обстоятельствам: выживет он тебя — его тело, ты его — твое. Глядишь, за рвение тебя отметят, и станешь ты бессмертным.

— Да как ты, падаль, смеешь предлагать мне, Флейтисту, такое?!

— А Флейтист-то умер, Похвиснев остался. Флейта по тебе еще намедни проплакала: «Фир-лю-лю-ю! Фир-люлю-ю!» Вот и зеркало завешено. Покойничек, значит, в доме, — прыснул со смеху Безбородов.

— Живой я! Живой!!!

Ужасный мой крик прогнал видение. Безбородов шныркнул за дверь, хихикая и грозя мне пальцем.

Я кинулся за ним и схватил за бумажный воротник, но он рванулся, и в руках остался кусок промокашки.

Малиновый с золотом занавес падает. Медленно загорается рампа. У левого портала в треугольном луче появляется всадница. Это кукла и точная копия Машетты верхом на бутафорской лошади. Кукла одета в синюю амазонку, на голове шапочка с павлиньим пером. Обе знакомые маски молча и важно идут позади лошади. Наконец вся группа скрывается в правой кулисе. Рампа тихо меркнет.

* * *

— Ма белль Машетт! — зову я. — Что с тобой сделали? — И вслед за этим валюсь боком в темноту…

Кто-то выводит меня за руку на свет. Комната со следами разгрома. Я лежу на диване, под головой узел, на ногах — пальто. Рядом со мной сидит Дзанни, держит в своих птичьих лапах мою руку.

— Дзанни, Дзанни, что это со мной было?

— А ты забудь все, что было с тобой до этой минуты, — просит он ласково. — Началась новая жизнь.

О, как я хочу, чтобы это было так! Я верю ему сейчас, как в детстве: он все объяснит, научит меня, спасет… Чтобы скрыть слезы, я длинно, истерически смеюсь и бормочу:

— А я-то, тупица, думал, вы меня бросили-и! Думал, что не нужен вам больше!..

— Что ты, Сережа, что ты! — укоряет Дзанни. — Я же тебя люблю. И послушай-ка лучше, что за сюрприз тебя ждет. Я Машетту из Саратова вызвал! Ты так скучал без нее. Она уже в пути.

Я хочу сесть, но он удерживает меня, поправляет узел, подвигается ближе и вдруг начинает говорить быстро, жарко, вдохновенно:

— Вот представь, Сережа: мы с тобой будем сидеть на каменных ступенях древнего театра и вспоминать, как жили несчастливо, ссорились беспрестанно, винили друг друга в чем-то. А на самом деле никто не был ни в чем виноват, мальчик мой, никто и ни в чем! Все это была несчастная судьба. А теперь я добился… я сломал ей хребет! Там, в Риме, ты станешь знаменит, и слава твоя взойдет над миром, как немеркнущая звезда…

Я вздрагиваю и сажусь.

— Какой Рим?!

Дзанни, не в силах сдерживать более свое ликование, всхлипывает и кричит тонким петрушечьим голосом:

— Да! Ты едешь! Я обещал тебе успех — вот он!

— Нет! — протестую я. — Вы сейчас же скажете, что все это не так, иначе мне придется поверить в то, что я свое тело отдал Щурову, в то, что Безбородов существует на самом деле! Ну скажите: дурак, тебе все привиделось!

— То, что ты дурак, я устал повторять. И бред твой, братец, дурацкий.

— А-а, видно, только в бреду можно представить, как вы сами на себя донос пишете: ворует, мол, такой-то…

Дзанни отодвигается и смотрит на меня тускло, без интереса.

— Вот оно что… Но успокойся, мио каро. Знай, я кошельков на самом деле не крал, а также табакерок и серебряных ложек. И наперед запомни: я своей жизни не стыжусь, и совесть моя не болит.

— А цыган-то, уголовник, которого вместо вас расстреляли, — и по нему не болит?

— Его бы все равно расстреляли! — кричит Дзанни. — Все равно! Считай, что со Щуровым я за всех рассчитался: и за себя, и за того цыгана, и за тебя!

— Вы, вы… убили его! — прозреваю я. — Убили!

— Да, убил. И сто раз убил бы, если б надо было. Потому что ненавижу, — Дзанни со свистом втягивает в себя воздух. — Он меня до-олго не узнавал, а когда узнал, не то чтобы испугался, нет, а удивился, поразился. От удивления и сердце схватило: попискивать начал, ручонками замахал… И знаешь, пищит он, а сам себя в душе распоследними словами кроет за тогдашнюю глупость, что не отправил меня благополучно в осиновый лесок под Вязьмой.