Ограбить Императора

Сухов Евгений Евгеньевич

Уже отдалившись на достаточно большое расстояние, он решил посмотреть, что такого находится в саквояже. Протопав до следующего переулка, подошел к потемневшей от сырости лавке, стоявшей под высокой липой, и, поставив на колени саквояж, открыл замок, звонко щелкнувший разбуженным металлом. Откинув кожаный верх, Иван невольно сглотнул: саквояж был набит драгоценностями, запрятанными в бархатные коробочки. Он аккуратно открыл одну из них и натолкнулся взором на сверкающие бриллианты, потом дрожащими руками раскрыл вторую…

Драгоценные изделия, аккуратно упакованные, смотрели на него отовсюду своими разноцветными глазами, поблескивали, заставляли радостно трепыхать сердце. Никогда прежде

ему не доводилось видеть столь сильного зрелища. В какой-то момент Конек даже выпал из пространства, потеряв счет времени, позабыв о месте, в котором находился. Из блаженной задумчивости его вывел тяжелый громыхающий экипаж, окативший грязной волной его брюки. Непослушными, подрагивающими от возбуждения пальцами Ванька Конек защелкнул саквояж, понимая, что у него не хватит сил расстаться с драгоценным грузом. Сейчас самое главное – скрыться, где-то отсидеться, а потом под покровом ночи выскользнуть из города.

Вряд ли его кто обнаружит!

Лет семь назад ему приходилось бывать на гастролях в Ивангороде, тогда всех жителей он подивил своим фокусом – распиливание женщины, – подсмотренным у великого итальянского иллюзиониста Торрини, продемонстрировавшего свое искусство сто лет назад римскому папе Пию VII. После того вечера едва ли не каждая дама, с которой он знакомился, мечтала стать его ассистенткой. И вот с одной из таких барышень, мечтавших быть распиленной, Конек познакомился в фойе театра. Звали ее Ангелина. Она была страстной, увлеченной и, помнится, в минуты наивысшего сладострастия, срывая тонкий голос на отвратительный фальцет, безудержно вопила:

– Пили меня! Пили!..

В такие минуты он готов был сбегать в цирк за пилой и разрезать ее на две аккуратные красивые половины. Вряд ли она забыла совместные ночи, проведенные в полнейшем безумстве. Ангелина проживала всего-то в десяти минутах от сквера. Вот только бы она оказалась дома! Можно будет скоротать у нее несколько часов, а далее под покровом ночи исчезнуть из города навсегда, как и из ее жизни.

Иван быстрым шагом удалялся от сквера, чувствуя в правой руке приятную тяжесть, в которой было воплощение самых честолюбивых планов и самых дерзких желаний, в число которых входила и вилла в Монте-Карло, и дорогой «Роллс-Ройс» с откидным верхом. Предавшись мечтам, он не сразу заметил, как навстречу ему вышел человек в кожаном пальто. Приподняв саквояж, Ванька Конек проговорил, натянуто улыбнувшись:

– Вот, принес… Как и договаривались.

– Принес, говоришь? А почему же тогда ты в другую сторону топаешь, а? Может, скажешь, что заплутал и дорогу позабыл? – холодно спросил чекист.

– Так я же, это…

– Давай саквояж, – протянул Большаков руку.

– Пожалте… – покорно протянул саквояж Конек.

Чекист одобрительно хмыкнул, ощутив приятную тяжесть, и сказал:

– А теперь иди.

– Куда? – удивился Иван.

– Куда хочешь. Ты же свободный. Мы же так договаривались.

– Да… Ага… – энергично закивал Конек, все еще не веря в неожиданное освобождение. – Так я пойду?

– Ступай себе…

Ванька Конек затопал по брусчатке вниз, незаметно для себя все более убыстряя шаги и стараясь сдерживаться, чтобы не сбиться на откровенный бег. Когда до поворота оставалось всего-то с десяток метров, он вдруг почувствовал, как в спину ударило что-то невероятно сильное, заставив его споткнуться. Потеряв равновесие, Конек упал, выбросив вперед руки. Ругая себя за собственную неловкость, он хотел подняться, но вдруг почувствовал, что ноги сделались тяжелыми, неуклюжими и не желали подчиняться. Так бывает во сне, когда не можешь ступить и шагу, несмотря на все усилия. Приподняв голову, Иван вдруг ощутил боль, пронзившую каждую клетку его тела и не дававшую возможности

пошевелиться. Вдруг он услышал неторопливую поступь приближающихся шагов. Грудную клетку сильно сжало, дыхание сперло, он открыл рот, чтобы насытить легкие живительным кислородом, но сил хватило ровно настолько, чтобы сделать всего-то маленький глоток. А потом он закрыл глаза, и его с головой укрыл мрак…

– Ловко ты его, – проговорил чекист.

– Не впервой… – усмехнулся красноармеец, привычно закинув винтовку за плечо.

– Сделай вот что… Оттащи его куда-нибудь во двор, – распорядился чекист. – Не валяться же ему здесь на улице. Чего людей пугать. А потом вывезете куда-нибудь на окраину кладбища и закопаете.

– Сделаем, – ответил красноармеец.

– Ладно, пойду я. Дел еще по горло!

Открыв дверцу подъехавшей машины, Большаков сел в салон и повернулся к Амалии, испуганно вжавшейся в кресло: – Ну, чего, барышня, не пугает наша компания?

– Не пугает, – негромко ответила женщина.

– Вот и славно.

Развернув машину, водитель стремительно въехал на склон, упругие подвески охотно отзывались на каждую неровность дороги, закованную в гранитный булыжник. Назад величественно поплыла средневековая крепость, позади оставалась и река, поросшая ивняком.

Уже отъехав на достаточно большое расстояние, Большаков сказал:

– Останови.

Водитель прижался к обочине.

Василий вышел из салона и, поставив саквояж на землю, открыл его. Саквояж был набит ювелирными украшениями, которые сделали бы честь любому царствующему дому. Среди них были диадемы, украшенные изумрудами, перстни с крупными бриллиантами, рубиновые ожерелья. В сравнении с этими изделиями даже пещера Аладдина выглядела всего лишь убогой лавкой старьевщика. Выбрав из саквояжа перстень с ярко-синим сапфиром, Большаков надел его на безымянный палец и подставил под солнечный луч. Крохотные молнии, растерянно поблуждав внутри камня, поломанными рассеивающимися линиями окрасили ладонь. Вдоволь налюбовавшись свечениями, Василий бережно стянул перстень с пальца и положил в глубокий карман пальто. Товарищи не поймут, если он начнет выставлять перстень напоказ. Затем так же в карман пальто перекочевало бриллиантовое ожерелье. Он вытащил еще три броши: одну комбинированную, на платиновом основании, украшенную чередованием изумрудов с бриллиантами, и две золотые, в одну из которых был вставлен крупный александрит, а в другую – большая благородная фиолетовая шпинель в окружении алмазных капелек. Содержимое саквояжа как будто бы даже не уменьшилось.

Распихав украшения по карманам, Василий аккуратно защелкнул саквояж. Забравшись в салон, он сказал:

– Трогай.

– Куда мы едем, товарищ Большаков? – спросил водитель.

– А у нас одна дорога, Прокопий. Давай в ЧК, на Гороховую, надо же определить дамочку на постой, а потом меня подкинешь по одному адресу. Человечка повидать надо.

– Понял, товарищ Большаков!

Прошло уже несколько часов, а Большаков не давал о себе знать. Спиридон Полуянов тоже не звонил, и это было странно. Не выдержав, Урицкий подошел к телефону и произнес:

– Барышня, соедините меня с уполномоченным Полуяновым.

Через минуту в трубке прозвучал знакомый голос:

– Слушаю.

– Здравствуй, Спиридон, ты чего не звонишь? Как там Фаберже?

– Я его отпустил, – спокойно сообщил Спиридон Полуянов.

– Что значит, отпустил? – невольно ахнул Урицкий. – Я же сказал, проверить его вещи. Этого требует революционное время.

– Товарищ Урицкий, у него был дипломатический паспорт, я просто не имел права… Дело могло закончиться международным скандалом, – оправдывался Полуянов.