Ох уж эти штуковины!
Шрифт:
Робкий его собеседник был старше лет на пять и принадлежал к категории людей, стремящихся к чужому величию, чтобы рядом пригреться и обрести безопасность. Ему нужна была тень авторитета. Сейчас таковым был этот ещё молодой человек с длинными тёмно-русыми волосами, неуклюже мечущийся по заставленной комнате.
Свечи стояли повсюду, и колеблющийся от гневной беготни воздух дергал их пламя, как рыночный кукольник марионеток. Неровный свет выхватывал медный глобус в углу, стол, вокруг которого скакал Грассини, пару стеллажей с книгами и отдельными свитками. На фоне окна темнел массивный корпус трубы на треноге
– Но, может, вы выступите на
– Тратить время на подобную ерунду? Вот что, синьор Лермениск, я набросаю вам тезисы…
После обсуждения и подробного разбора ошибок незадачливого оппонента Лермениск продолжал переминаться с ноги на ногу и разглядывать углы, слегка вытягивая короткую шею. Его что-то тяготило, какой-то посторонний вопрос, заставляющий тусклые глаза округляться, а пухлые губы безмолвно шевелиться. Он не решался, и Грассини пришёл на помощь.
– У вас ещё какое-то дело? Я вижу, вас заинтересовал телескоп…
– О да! – выпалил Лермениск. – Видите ли, я вот подумал…
И Лермениск рассказал ему свою теорию, от которой Грассини не знал, смеяться или сразу выставить этого тупицу за дверь. Его часовые рассуждения о высокой науке и ошибках коллеги пропали втуне, ибо синьор Лермениск был не просто дилетантом на широкой тропе знаний, он не знал значения элементарнейших терминов, которые из Грассини сыпались, как труха из дырявого тюфяка. Ничего удивительного, что этот профан воспринял бред, написанный на дорогой бумаге, как непреложную истину, ибо он судил по золотому обрезу. И вот сейчас он делился с Грассини своими идеями.
– Видите ли, периодически глядя на ночное небесное светило, я пришёл к выводу, что Луна бывает непропорционально узкой или широкой, толстой и меняет свой цвет, вне зависимости от всем известных фаз. Гляньте-ка: вчерась она была огромная и напоминала ломоть круглого сыра из Коммодии, лежащий на крыше Дворца Всемогущего Владыки, а сегодня она висит почти на макушке неба и представляет собой жалкую дольку моцареллы. С чего бы это?
Известное дело, Луна как Великая Сырная Обитель является собственностью Великого Императора, ибо ему принадлежит всё великое, на что падает его царственный взор и что находится в его владениях. (А Луна еженощно находится в его владениях, кроме дней, когда её готовит Небесный Молочник.) И вот, глядя на неожиданные изменения в её ночном облике, мы, сталбыть, поняли, что Великого императора обирают соседи! Это они воруют Луну, что-то от неё отрезают или откусывают, что можно зафиксировать только с помощью Измерителя Луны. Который вы, синьор Грассини, просто обязаны изобрести во славу Родины и Императора! Уф!
Лермениск утёр лоб микроскопическим голубым платочком и продолжил:
– Вы сотворите этот в высшей степени необходимый государству прибор, а я представлю проект его величеству. Это будет весомый вклад в безопасность государства и… в вашу научную карьеру. Одно дело звездочки открывать, а другое – Измеритель Луны! Это ого-го какие перспективы…
И вот тут что-то щёлкнуло. Неслышный такой щелчок, но Грассини внезапно передумал гнать недотёпу Лермениска. В ушах звенело: высшее доверие государства! Величие Родины! Необходимость предотвратить происки! ИЗМЕРИТЕЛЬ! ЛУНЫ!
– Ох, мессир Лермениск, я так польщён оказанным мне доверием! Я уже вижу ваш… наш Измеритель Луны! Зайдите через день, думаю, двух полных суток мне будет достаточно. Я обещаю денно и нощно творить во славу Императора, не смыкая глаз.
Лицо Лермениска
Затворив, наконец, за Лермениском входную дверь, Грассини немедленно подошёл к окну и широко распахнул обе створки. Свежий ветер вынес душный шлейф жасминовых духов посетителя. В голове прояснилось. Что они несли? Какой «Измеритель Луны», что за псевдонаучный бред?
Антиной Грассини в детстве знал, что вырастет учёным. Его магический дар, не великий, но и не малый, состоял в способности отличать истину от лжи, правильное от неверного. С такими способностями человек мог сделать головокружительную карьеру в политике, разведке или судопроизводстве, но отрок сразу избрал путь науки. И не отступал от своего идеала ни на йоту, следуя девизу великого естествоиспытателя древности Валия Трельони: «Горе изменившему истине, ибо он предает себя, горе изменившему себе, ибо он потерян для всего мира».
Дар Тимотео Лермениска сперва был совсем неразвитым, да и действовал только в присутствии необходимого катализатора – запаха жасмина. Раннего детства он совсем не помнил: четырёхлетнего Тимотео подобрала старуха-цветочница с улицы Горшечников и взяла сразу в ученики, внуки и наследники убогой каморки в полуподвале. Причиной столь внезапного милосердия стал умильный взгляд голубых глазок навыкате, пухлые губки бантиком и круглые щёчки, за которые так и хотелось ущипнуть. Что малолетний бродяга говорил бабульке, он, конечно, не помнил, но последствия были налицо. Кроме того, синьора Лермениск очень любила жасмин и держала на окне чахлый кустик в кадке, а именно в день знакомства с Тимотео тот расцвёл мелкими, но невероятно душистыми цветами. Этот момент стал в его судьбе решающим, и к личному имени он добавил фамилию бабушки.
Спустя двадцать лет Тимотео уже трудился в государственной конторе, где успешно двигался по служебной лестнице, периодически подсиживая то одного, то другого коллегу. Он никак не выпячивал свои способности, да и срабатывал его дар убеждения в одном случае из тридцати. Для счастливого стечения обстоятельств было необходимо или искреннее желание помочь со стороны «объекта» воздействия, или очень сильная убеждённость в своей правоте самого Лермениска, или особая реакция испытуемого на жасмин.
И Лермениск не был рвачом или прытким карьеристом, вовсе нет. Он жил по правилам своей среды. Тимотео Лермениск был улыбчив, всеяден и любил комфорт в тени тех, кто объявлял себя его покровителем, – далеко не последних в государстве людей. Лермениску льстил подобный патронат.
Иногда же его охватывала какая-то романтическая тоска, тянущее ожидание чего-то прекрасного, но, увы, недоступного. Тогда Тимотео осознавал, что карьера чиновника была, возможно, удачным, но не единственным выбором. Вдруг он мечтал о писательстве – какими убедительными были бы его герои, какие великие идеи он мог бы продвигать в своих романах: о великой роли народа в истории, о равенстве и братстве всех людей, о правах женщин разводиться с мужчинами, о детских слезах. Аж дух иногда захватывало, и тогда Тимотео Лермениск рыдал под глубоким лазуритовым небом родной Румории.