Охота на президентов или Жизнь №8

Петухов Юрий Дмитриевич

Все уставились на него с недоверием.

Джазмен пояснил:

— Когда я лежу там пьяный… ну, очень похож!

Все сразу закивали.

А случайно уцелевший и ещё не сваливший в Сан-Франциско секретный математик ответственно заявил:

— Горизонтальная восьмёрка есть знак бесконечности!

— Лично мне она больше напоминает колодки, в которых я ходил на каторге, — вставил зэк-каторжник, узник совести Самсон Соломонов. — И ещё наручники, в которые суют руки…

Растропович шумно расцеловал политкаторжанина устами в уста… и те, слившись, стали вдруг тоже похожи на скукоженно мокрую пластилиновую восьмёрку. Все дружно зааплодировали. Это было так мило!

А я сидел, всеми заброшенный, и не знал, как их остановить. Ещё полчаса назад все они собрались в «литературном кафе» Лейпцигер бухмессе (книжной ярмарки огерманенного городка Липецка) возле моего столика,

где я беседовал с милыми немецкими студентами, литераторами и славистами, пытаясь их разуверить в том, что модный в Фатерляндии россиянский постмодернист Бе-лобокин это ещё не всё наше, что заурядно-сермяжные русские мужики, которых ежели хорошенько поскрести, все как один татаре, в сто раз кондовей и изящней Бело-бокина ругаются матом, что тот же Ширян Баянов, скажем, ширяется покруче и почаще Белобокина, а растама-ном он вооще никогда не был, и ни один реальный дуре-мар этого Белобокина в Мастырбане (Амстердаме) ни разу не видал, и что Дуня Огурцова пишет в полтора раза грамотней, а кроме неё и Белобокина (того самого, что написал свой «Лёд» из моей цитаты про «бедных немцев») у нас в великой русской литературе есть ещё великий лауреат всех премий Жуванейтский, Пушкин, Гоголь, Абрам Терц, Карина Малинина, Малина Каринина, Марина Колчачич, Клуня Дунцова, Маня Дашцова, Моня Гершензон, Лёва Толстой, Алексей Толстой Константи-ныч, Алексей Толстой Николаич и ещё одна под псевдонимом Толстая, которая переконопатила у меня «Бойню» и назвала её «Кышь!»… так мы и беседовали, покуда не набежали один за другим мои россиянские читатели-почитатели (а они повсюду! это просто наказание какое-то!) и не начали меня терзать с этой проклятой «Жизнью № 8»! И дёрнул же меня чёрт опубликовать отрывки из неё! Скрипачка плакалась, что так любила мои нежные стихи! гитарист учитывался моими «романами про фантастику»! математик был без ума от исторических сочинений! джазист тащился от публицистики! великий виолончелист поражался, как я цепко схватил образ Великого Реформатора… А теперь… Теперь все они считали, что я их предал, что я сошёл с ума, что я пишу бред вместо высокой литературы, и они ничего не понимают… Коварная восьмерка и впрямь затягивала меня в оба своих водоворота, я смотрел сквозь неё, как сквозь очки, нацепленные мне восьмёркой на нос и увосьмеряющие моё и без того цепкое и чересчур пристальное зрение… Господи! Бедные немчики ничего не понимали… Вот тогда я и спросил у своих обожателей, мимо которых проносили великого маэстро с его автоматом:

— На что похожа восьмёрка? И поехало. И понеслось…

— Я точно знаю, на что! — закричал наконец толстячок, с двумя круглыми щеками, восьмёркой обвисшими по краям его носа. — Точно!

— На что?! — остолбенели все.

— На мою «восьмёрку»!

Все ещё раз остолбенели. И уже надолго. Это был просто удар. Поддых! Это была высшая математика… и даже секретный математик развёл руками. Даже мои немцы благоговейно закивали: «йа! йа! йа!», будто они могли соображать что-то в этой жизни со своим Белобокиным.

Остолбенение нарушил мрачный субъект с зелёным, желчным лицом юного и неудачливого критика Абрахама Карбидмана. Это был не он. Я сразу распознал…

— Восьмёркой висит надо мной петля моя, — несуетно поведал он, — два круга, два оборота, один над другим — вокруг люстры и вокруг шеи… вот вам и вся бесконечность со скрипкой и велосипедом… Семь раз вешался… не везло… На восьмой, уж точно, не оплошаю!

— Почему? — зачарованно спросила скрипачка.

— Мой знак осьминог! — замогильно отозвался зелёный. Все в ужасе задрали головы вверх, будто уже теперь могли видеть того чудовищного спрута, что обволакивал своими щупальцами наш дутый земной шарик… Потом разом осуждающе уставились на меня, будто это я был виноват в несуразной и гибельной восьмеричности бытия.

Лже-Карбидман ушёл. Оставляя за собой шлейф тлена и смерти. Вслед за ним сомнамбулами начали расползаться остальные… Лишь один превозмог липкое оцепенение…

— Тогда и вешайся на восьмое марта! — крикнул в согбенную спину висельника весёлый гитарист. — Во жене-то подарок будет… хе-хе!

И долго ещё под сводами восьмого павильона звучали раскаты этого пророческого и доброго смеха!

Брошенный всеми, я сидел, допивал холодный кофеёк, хорошо ещё, что взял «гроссе», а не «кляйне». И думал, кто же из нас изо всех ненормальный. Я бы ни за что не поехал на эту несусветную выставку… но тут ждали на закрытие Горбатого Херра. Восемь Кешиных пацанов с восемью пулемётами, замаскированные под восемь ярмарочных транспарантов лежали, сидели и стояли вокруг столиков «литературного кафе», им предстояла великая миссия… но увы!

Интриган был не из тех, кто сам лезет в капкан. Мы имели дело со старым и хитрым лисом, который чуял нас за восемь вёрст… иногда я даже думал, что он на самом деле продал душу дьяволу и дьявол помогает ему. Дьявол, блин… нашёл кому помогать! Чёрный человек.

Ну, да ладно…

На восемь бед один ответ — у нас есть тоже Бафомет.

В умной стране Россиянии было сто восемьдесят миллионов россиянцев. Шестьдесят миллионов из них были наркоманами (сто пятьдесят алкоголиками). Перепутин глядел и умилялся. Всего за два года он втрое повысил заветную цифру… Он ожидал за усердие и рвение награды, хотя бы орден какого-нибудь гроба или хоть подвязку… Но мировое сообщество не понимало его рвения и требовало, чтобы на игле сидело двести семьдесят миллионов россиянских россиян. Заокеания вложила в афга-ноталибанские маковые плантации килотонны баксов, держала для их охраны и выращивания полумиллиардный ограниченный контингент! а поганые никому не нужные россиянцы не садились поголовно на иглу! хотя железная леди Тэргарит Мэтчер ясно сказала, что «русских хватит и семнадцать тысяч», а остальные никому и на хер не нужны! сука-Россияния и суки-русские создавали всему свободному миру массу проблем! какие тут на хрен ордена! от Капутинга ждали конкретных действий!

А он был заботливым отцом нации.

И усердным садовником

Ведь в умной стране Россиянии было сто миллионов лиц мигрантской национальности. Сам генеральный га-рантмейстер Перепут-Капутинский однажды в генеральном послании к нации объявил, что именно таковыми лицами он будет замещать естественную убыль россиянско-го народонаселения (то есть самой этой нации). Шибко умная нация бурно рукоплескала мудрому решению заботливого президент-гауляйтера и отца-огородника.

И тот как усердный садовник, пекущийся о благе, брал в натруженные посланиями руки топоры, пилы, кувалды и начинал пилить, резать, долбить и крушить подсыхающие ветви и корни северной россиянской сосны-нации, отсекать больное, ненужное, недужное да и все прочее, что под руку подвернётся… Потом он набирал полные карманы гвоздей, болтов и шурупов… И начинал заботливо прибивать, ввинчивать и пришурупливать к остаткам соснового ствола ветки и корешки баобабов, лавров, саксаулов, анчаров, мандрагор, карликовых секвой и исполинских сельдереев… Получалось новаторски, реформаторски и экуменистично.

Перепутин отходил в сторону, потирал натруженные ладоши и радовался. Ненавистная всем Урус-Россияния постепенно превращалась в сладкую как персик, золото-зубую Апхган-Азэбарджанийскую Ордухерию Джамахи-рийского Намаза.

Главные россиянские академики россиянского языка Нурбатый Франкельмон и Йоханаан Тимурмамаев готовили проект перехода нецивилизованной россияиской кириллицы в цивилизованную ивритолатыницу арабо-готической вязи с постепенным изъятием шовинистических россиянских корней, приставок, окончаний, существительных, прилагательных, глаголов и заменой их на демократический и прогрессивный общеевропейский инглиш-фор-туземиш.

Народы мира просто рукоплескали освобождению этой несносной Россиянии от тоталитарного ига россиянских языков и наречий!

Перепутинг прижимал руки к сердцу, раскланивался на все стороны. Счастье переполняло его большое демократическое сердце. Он со слезами на глазах заверял общественность, что если какой-нибудь фашиствующий скинхед ещё хоть раз скажет вместо «саммит» фашиствующее ру-сопятско-квасное словечко «встреча» или вместо демократического «боулинг» имперско-нацистское «кегли», то все международные антитеррористические силы будут немедленно брошены на подавление этого очага международного русского фашизма!

Прогрессивная общественность просто рукоплескала душке Перепутингу.

Всё путём! — орали голубые мальчики и розовые девочки. Им нравилось жить в молодой Россиянии. — Путём!

Какие-то красно-коричневые шовинисты ещё продолжали думать по-гоголевски, что, дескать, Пушкин это наше всё.

На подлинные прогрессисты знали точно:

Перепутин — это наше всё!

Правда, один оголтелый человеконенавистник вкладывал в это «всё» совсем другой смысл. [44] Но его никто не слушал и не слышал. Многомиллионные толпы народонаселения бродили по россиянским пустыням с красивыми транспарантами и дружно скандировали:

44

«Всё» в смысле «конец», «край», «предел», после которого уже нет ничего.