Охота на сурков
Шрифт:
Однажды он передавал в редакцию весь «Колокол» Шиллера, занимая телеграф, чтобы его газета могла сообщить о падении Лемберга (Львова) на час раньше специальных выпусков конкурирующих газет. Но вот что с неудовольствием отмечали «наверху»: он не утаивал в своих сообщениях достоинств врага, писал, что русские мужики-солдаты предпочтут подставить грудь пуле противника, но не вытопчут, ища укрытия, хлеба, писал, что австрийцы, точно одержимые, вешают без разбора сербов-штатских, подозревая в каждом шпиона. К тому же Джакса довольно скоро перестал скрывать от читателей свои пессимистические взгляды на исход войны. А на третий военный год разразился крупный скандал.
Одна из статей Джаксы
…Я мысленно вижу Джаксу сДжаксой, ожидающих выхода в усыпанном опилками коридоре перед гигантским занавесом в цирке Фёвероши-Надя, в цирке Рейца или Гагеибека, Буша, Кроне или Кии, везде, где Джакса выступал под именем Полковода Полковина. (В романских странах он гастролировал «как командующий иностранным легионом Полковод де Марш-Марш», в англосаксонских — в утрированно длинной шотландской национальной юбке: Полковод Мак-Мак.) Но вот с высоты балкона, отсюда, из коридора, незримого, цирковой оркестр грянул выходной марш — пародийный сплав маршей Ракоци и Радецкого. Эксцентрик-наездник — широченные черные шаровары, лакированные сапоги с громадными шутовскими шпорами, на левом боку болтается чуть не до полу палаш, черный с медным четырехгранным орлом кивер, увенчанный черным конским хвостом, кофейного цвета мундир с золотыми пуговицами, ярко-красные воротник и обшлага, фиолетовый нос картошкой, приклеенные рыжие усы торчат лисьими хвостами, огненно-красные брови — да, в таком наряде эксцентрик-наездник ждет выхода, ласково треплет шею и морду своего липицанца, оглаживает его, прежде чем вскочить в седло, по холке. Когда Джакса по всем правилам высшей школы выедет на манеж, его встретят оглушительный грохот барабанов и буря рукоплесканий, — в цирке не приходится ждать придворной чинности «Испанской школы верховой езды», а породистые липицанцы — это не хладнокровные бельгийцы, поэтому наездник-эксцентрик заранее успокаивает своего белоснежного коня.
Но вот он легко вскакивает в седло, служитель — а они по традиции чехи — держит его палаш. Сзади стоят в ожидании два арабских полукровка, чаще всего вороные, каждый впряжен в легкий бутафорский лафет, на котором сидят два ездовых (куклы, чуть меньше человеческого роста). Всадник подает знак чехам подать знак. Гигантский, шитый золотом занавес пурпурного бархата распахивается. Небольшая кавалькада trot du man`ege `a la muraille tout droit [119] — выход «Джаксы и Джаксы».
119
Скачет рысью к барьеру (франц.).
— Ну, не жуткая ли это история? Надо же подобное выдумать! До нитки вымок, да еще таким манером.
— Что значит — вымок, думаешь, я не разделся бы догола и не бросился бы в воду,
— Самое ужасное, — сказала Ксана, — самое ужасное, как внезапно человек умирает. Напьется в трактире, и вот ему представляется, что он заснул и видел скверный сон… будто ему рассекли шею, а из груди вырвали сердце или что-то в этом роде, в рану вложили губку, но чувствует он себя вполне здоровым и отправляется с приятелем в путь, а потом они оказываются у реки…
— В реке, хотела ты сказать.
Казалось, она меня вовсе не слышит.
— У реки. У-y… и он наклоняется и пьет воду, пьет, потому что его внезапно томит нестерпимая жажда… Перед этим он съел добрую половину сыра… пьет воду… а рана на шее открылась, и из нее выпала кровавая губка. Выпала кровавая губка, а не сердце… которое у него еще ночью вырвали. И он падает бездыханный. А кровавая губка уплывает по воде прочь. Такая древняя история… и такая жуткая.
Мы с Ксаной стояли на маленьком балконе нашей квартиры в доме почты, куда час-другой назад нас привез Бонжур. Был четверг, вечер, Ксана не отрывала взгляда от вершины глетчера Палю, тон ее так меня удивил, что я промолчал.
— А самое скверное, — добавила она, — что она повторяется снова и снова.
Тут и я заговорил.
— Как это — все снова и снова? Это же, это был абсолютно необычный несчастный случай, и, если бы дверцы «фиата» не заклинило, ему, может, удалось бы спастись вместе со своими собаками.
— Никаких собак там не было, — произнесла Ксана и уставилась на край глетчера, вспыхнувший алым светом в лучах заходящего солнца, уставилась, словно для нее такая картина была внове, — Только два человека на дороге. Два человека, они рады были, что убрались из… проклятого трактира. Но у одного… когда они подошли к реке, у одного, как я тебе сию минуту очень ясно растолковала, внезапно что-то выпало из раны на шее. И вода понесла это что-то… Не сердце его, нет, а кровавую губку, как я уже сказала… второму не понадобилось ни автокрана, ни полицейского протокола. Его новый друг лежал мертвый.
— Его новый друг? Что ты болтаешь? Звучит так, будто я с де Коланой был в злосчастном «фиате»…
— Первого звали не де Колана, а Сократ. А друг его звался не Требла, а Аристомен. Это он, онбыл тем человеком, который вымок до нитки в мерзком трактире, и знаешь, каким манером? Обе колдуньи, расставив над ним, спящим, ноги, залили его мочой. Представь себе. А Сократ, утром… не подозревая даже, что у него ночью вырвали сердце и в рану на шее вложили губку… Сократ сказал, улыбаясь, Аристомену, э-э: «Не подходи ко мне, от тебя несет, как из отхожего места».
А вот и разгадка головоломки:
— Мне еще месяц назад из Амстердама в Цюрих написал очень милый главный редактор Ландауер, что ему нужен мой перевод Апулея в середине июля.
— Черт побери, та-а-ак по-дурацки не понять тебя, такого со мной еще не случалось. Речь, стало быть, идет о «Золотом осле»! Ах, я осел!
— А ты что подумал, Требла? Я оставила себе первую главу на-по-сле-док. Знаешь, если б я писала роман, я бы первую главу всегда оставляла напоследок. Вот почему я только те-перь занялась первой главой. И как раз в ней, еще прежде, чем моего автора обращают в осла — не гляди же так на меня, ты же знаешь, как мы любим этого осла, ты и я, — рассказана эта жуткая история. Можешь обойтись без пишущей машинки?