Охотничье братство
Шрифт:
Тогда я умолчал, а если бы разговор о владыкинских делах зашел теперь, рисковал бы огорчить еще больше. Пришлось бы сказать, что нет больше Шири. Несколько лет назад пришла туда могучая техника и много людей. Работали на совесть, но по ущербному проекту. Перехлестнули мелиораторы всю Ширь магистральными глубочайшими канавами, перекопали щедро отводящими. Закончили, отпраздновали, рванув в одной куче остаток взрывчатки так, что во Владыкине кое-где печки потрескались и полетели стекла, — уехали навсегда. Надо было сдать новые земли колхозу, чтобы он принял, косить начал, обихаживать луга, мостики через канавы строить. А колхоз к тому времени развалился,
Не стало Шири, великого крестьянского богатства. Ушли местные жители, остались во Владыкине три приезжих пенсионера — и все.
В каждый мой приезд я докладывал Николаю Николаевичу о работе нашей лаборатории, он был как бы крестным отцом ее. Два раза он помог мне решить некоторые организационные вопросы в министерстве. Со своей стороны, я немного помог Николаю Николаевичу, когда он отстаивал Байкал. Я преподавал на химико-технологическом факультете Лесотехнической академии и через своих коллег-профессоров и учеников, работающих на целлюлозно-бумажных заводах страны, получал надежные сведения о возможностях и фактическом состоянии очистных сооружений и посылал их Николаю Николаевичу.
Очень запомнился мне один вечер в квартире Семеновых на Воробьевых горах. Пришли Юра Семенов, мой брат Юрий и я. Николай Николаевич в это время был председателем комиссии Академии наук СССР по рассмотрению деятельности академика Т. Д. Лысенко. Рассказывал нам. Впечатление было удручающее, прямо страшное. Нам, слушавшим, показалось, что комиссия вынесла слишком мягкое решение. Высказывались эмоционально, напали на Николая Николаевича. Он отбивался и в конце концов довольно резко ответил: «Вы что же хотите, чтобы мы с ним боролись теми же методами?»
Светлым летним утром Николай Николаевич провожал меня к проходной института. Перед зданием главного корпуса был цветник, по существу розарий. Красота и аромат удивительные. Довольный моим любованием, Николай Николаевич сказал:
— Розы — это очень важно. Когда перевели наш институт сюда, в Москву, люди жили плохо. Голодновато, неустроенно, тесно — по пятнадцать и больше человек в квартире. А тут еще скучает народ по родному городу, ведь все ленинградцы. Работа не шла как бы хотелось. Поздно было, все равно рискнул — заказал в Ростове пять тысяч роз. Прислали уже по первому снежку — такие маленькие коряжистые обрубочки. С весны они мучились, мучились — думаем, пропали! — и вдруг как пыхнут! Расцвели. Сотрудники ходят, сидят вокруг, любуются. Я позволял, особенно в награду и по торжественным дням, рвать эти розы. Их везли по Москве всем на удивление. Время тяжелое — и розы. А у нас пошла работа. Розы — это важно!
Я повторил:
— Розы — это важно.
«САМ» ЧЕРКАСОВ
Охота и рыбная ловля связаны с живописными местами природы, и, отдаваясь своему увлечению, я наслаждаюсь полным и физическим моральным отдыхом, тем самым накапливая силы для актерской работы. В эти счастливые, хотя и редкие часы, я встречаюсь с самыми различными людьми —
Нина открыла мне дверь парадной, сказала:
— Здравствуй, проходи скорее, у меня один мальчик, это чудо, он сейчас работает.
На языке начинающей артистки это значило — играет, представляет.
Через темный длиннющий петербургский коммунальный коридор я спешно прошел в ее комнату. Между длинными тяжелыми портьерами высилась человеческая спина, и ее кто-то обнимал, невидимый в глубине оконной ниши. Слышалось ласковое бормотанье, длинные руки нежно поглаживали эту спину, иногда приостанавливались, как бы протестуя или недоумевая, раскрывали широкую длиннопалую кисть, иногда резко укорачивались, уходили в рукава и как бы смущенно прятались.
Нина захлопала в ладоши:
— Браво, Коля! Браво! Это великолепно!
Портьеры раздвинулись. К нам обернулся высоченный молодой человек со смеющимся приветливым лицом. У окна он был один.
— Знакомьтесь! Артист ТЮЗа Коля Черкасов. А это мой братишка, двоюродный, Леша.
Так я, прежде чем с самим Николаем Константиновичем Черкасовым, познакомился с его руками, ставшими впоследствии столь известными. С тех пор я все чаще встречался с Колей Черкасовым и, естественно, обращал внимание на упоминания его имени в газетах и театральных афишах.
Приходилось видеть его и на сцене. Помню, как искренне смеялся над Патом и Паташоном, поддаваясь радостной, талантливой игре артистов и обаянию новой для меня хлесткой синкопированной музыки. Неприемлем, даже неприятен мне оказался тюзовский Дон Кихот Черкасова. У нас дома этот герой Сервантеса был серьезно и трогательно любим, а тут гротеск, издевка — противные внешний облик и реквизит — кочерга вместо копья и противень — щит.
Общеизвестно, что трудно воспринимать и оценивать игру артиста, если его близко знаешь вне театра. Просто невозможно отрешиться от ощущения, что это не персонаж пьесы, а Петя или Коля в гриме. Так получилось и у меня с Черкасовым. Только много, много позже, когда я смотрел фильм «Депутат Балтики», я забыл, кто профессор Полежаев. Позвонил Коле и сказал ему об этом со смущенным смехом. Он добро посмеялся вместе со мной, добавил:
— Забавно, что эту роль мне не хотели давать, прямо вырвал и наших стариков обидел — жалко.
С Колей Черкасовым, не артистом, сблизила меня охота. Рыболов с детских лет, он довольно поздно увлекся охотой, и, пожалуй, под моим косвенным влиянием. Его втянул в постоянную охоту свояк — адвокат Владимир Владимирович Щербинский, страстный охотник и мой ученик по этому делу.
Сначала я даже не поверил слухам, что Николай стал охотиться, зная его страшную занятость и увлечение работой. Поэтому удивился, когда он позвонил мне и попросил съездить с ним за город по, как он выразился, «охотничье-собачьему делу».
Осенним вечером в одном маленьком деревенско-дачном доме состоялся такой разговор:
— А скажите, пожалуйста, если перед собакой выскочит сразу два зайца, которого она погонит: правого или левого?
Я ответил без улыбки:
— Это очень опасный случай. Если зайцы поднялись одновременно и на одинаковом расстоянии, горячая гончая может разорваться пополам!
Коля, заметив, что я начинаю раздражаться, сладко потянулся и сквозь не очень натуральный зевок пробасил: