Охотничье братство

Ливеровский Алексей Алексеевич

Малори в восторге. Просит меня продиктовать переводчику на немецком и на русском.

Подписанную на память Николаем Николаевичем Урванцевым книгу Жан-Пьер Малори взял с поклоном и совсем другим выражением лица, чем входил в этот гостеприимный дом, где мы провели такой памятный вечер. Мне стало тепло на душе — я видел, что Глеб Горышин тоже радуется за нашего замечательного старого ученого-исследователя и гордится им.

Апрель 1979 года — празднуем 90-летие Евгения Николаевича Фрейберга. Пришли поздравить родственники, геологи-полярники, среди них, конечно, Урванцевы. А так как это наша компания, то за столом много охотников. А раз охотники, то разговоры о природе и о ее оскудении. Рассказывает Фрейберг, какие тучи гусей он видел на Новой Земле, сохранилось ли это обилие? Рассказывает Урванцев, что был на той

же речке на Таймыре, где раньше на самую простую насадку немедленно хватал таймень, теперь его спутник со спиннингом и замысловатой блесной за целое утро вытащил одного тайменчика. А какие гиганты были в этой реке! Однажды его коллектор «догадался» использовать антенну вместо лески, она его захлестнула, и огромный таймень — метра полтора — утащил человека с берега и чуть не погубил. С тревогой рассказывает геолог Лазуркин, как уродуют тундру вездеходы: там, где прошли гусеницы, долгие годы не возобновляется ягель — пища оленя. Рассказал молодой геолог — фамилии его, к сожалению, не помню, — он только что был свидетелем страшного зрелища: олени при перекочевке боятся или не могут перейти газопроводы, долго идут вдоль и попадают под пули жадных и неразумных стрелков.

В гостях у нас на И нститутском. 1978 г.

Слушаю эти речи, горячие, искренние, смотрю на этих людей, любуюсь ими. Первопроходцы, герои высоких широт… сколько жизни, ума, сердца, адского терпения потратили они там, далеко, в студеной полночной пустыне, сколько тяжести, боли перенесли и великодушно забыли. Какие люди! И как нужна была государству их работа, сколько полезного они сделали! Так раздумываю и… не могу уйти от невеселых мыслей. Первый мертвящий след гусеницы по тундре проложил Урванцев, рядом с ним за столом те, кто в поисках металла, угля, газа, нефти продолжили, расширили этот путь, привлекли в необжитые полярные просторы сонмы людей и машин, и тем самым они же нанесли любимой ими северной природе тяжелые раны.

Как быстро за перевалом жизни идут годы, один за другим. Урванцевы уже на охоту не ездили, и мы общались с ними по телефону или бывали друг у друга. Еще год, еще и еще. Как-то мы с женой решили пригласить Урванцевых на блины. Спросил по телефону. Елизавета Ивановна ответила: «Мы всеядные». Точно в назначенное время они приехали на такси. Заметил в окно. Выбежал. Дорожка узкая к дому. Вел Николая Николаевича — он с палочкой, сгорбленный, еле идет, вдруг говорит: «Слышал, весеннюю охоту открывают…» — это для меня. Как одряхлели мои смелые, лихие соохотники! Елизавета Ивановна предупреждала, что Николай Николаевич плохо слышит, плохо видит. Пришлось мне ему и блины разрезать, и масло наливать, икру намазывать, и ножку рюмки в руку подать — не отказался он от полрюмочки и от селедки. Елизавета Ивановна выпила немного сухого вина. Оба ели со вкусом, но мало.

Разговоры после еды долгие. Беседовали мы с Николаем Николаевичем, изредка включалась Елизавета Ивановна.

Заметил, что Николай Николаевич устал. Вызвали такси. Через сорок минут звонит Елизавета Ивановна: «Доехали».

Я уже заканчивал рассказ об Урванцевых, когда принесли газету с траурной рамкой. Умер Николай Николаевич. Елизавете Ивановне на сорочинах стало плохо, скоро после мужа и она ушла из жизни.

Никогда больше не поедем на охоту с этими замечательными и милыми нашим сердцам людьми… Твердо знаю, что следующей весной мы придем с подслуха к глухариному костру, разожжем большой огонь и в полночь, когда трубят на мшаринах журавли, по обычаю дружно выстрелим в неласковое небо, повторим салют и гильзы кинем в огонь.

МАТВЕИЧ — ЭТО МАТВЕИЧ

РАССКАЖИ О СЕБЕ

Слабейший из сильнейших сильнее сильнейшего из слабейших.

Пословица. В. Даль.

Здравствуй, Василий Матвеевич! Я хочу рассказать

про тебя, чтобы отличить, отличить от других. Когда ты стоишь в деревенской лавочке в очереди за хлебом, бутылкой растительного масла и махоркой, такой невидный, в ватнике, резиновых сапогах и затасканной кепке, небольшого роста, ни молодой, ни старый, — отличить тебя положительно невозможно. И взглянешь на кого — внимания не обратят. Только волки, если бы знали, что ты увидел их след, убрались бы от этих маленьких карих глаз за тридевять земель в тридесятое царство…

Этой осенью я охотился с Матвеичем. В его теплую и опрятную избу мы добрались в полной темноте и, как говорится, чуть живые. Лисица — будь она трижды проклята — увела нашу гончую с половины дня через топкую согру за моховое болото. Не бросать же обазартившегося выжлеца, и мы шли, шли, шли, прислушиваясь к удаляющемуся гону. В сутемках оказались у лисьей норы, далеко от дома. Зашипели голые вершины берез, пошел дождь со снежной крупой, хлесткий, ледяной, споркий. Мы сразу промокли и в темноте уж не шли, брели, волоча ноги, к дому.

Ужин собирала жена Матвеича Паня:

— Ешьте, мужики. Намаялись по такой погоде. Отдохните.

Она живая, приветливая, порядочно моложе его, красивая, с глазами большими и темными.

Переоделись в сухое, поужинали убитым вчера глухарем, картошкой и груздями со сметаной. Блаженствовали. Я на диване, Матвеич на кровати. Тут он и сказал:

— Пристал маленько? И я. Да это еще не сила. Вот прошлую зиму был попавши…

— Расскажи?

— Долгая песня.

— Давай, давай. Спать рано.

— Скажешь: «Может ли быть?»

— Не скажу.

Матвеич встал, приставил к кровати стул, разложил на нем кисет, спички, жестяную коробочку-пепельницу, свернул цигарку, лег и долго молчал. Перед рассказом хмыкнул, будто смешное вспомнил:

— Тебе не говорить, с волком плохо, особенно в тот год было: перетравили ядом накорень. Нормально бы — поймал два-три, и план, и премия, и лицензия на лося. А тут за всю зиму один след, и тот проходной. Такое дело. Тут еще Панька зудит: «Плохая твоя работа — зверей ловить да шкуры снимать. Гляди, все в город подаются: кто в Ленинград, кто в Чудово. Брат на пожарке устроился, жена — в детдом. Не пыльно. Одни в деревне останемся. Поедем — проживем не хуже людей». Толкую ей, что охота — мое дело, а пушнина — государству золото. Не слушает. Ясно — она помоложе, ей к людям, а мне город, что тюрьма.

В тот год шишки не было, белка ушла, за ней — куница. Год сухой: в ручьях мало воды, норка в большие реки сошла. На лисицах парша. Поймал одну, у ней и меха нет — одна кожа. Там и закопал.

Одно к одному так сошлось: и дело не идет, и Панька. Заскучал. С леса домой неохота, с дома в лес ни к чему.

Зимусь уже ходил за куницей, гляжу — пойми, как обрадовался! — у Кругли волками нахожено. У Кругли — помнишь, поляна, где ты из-под Чудика зайца убил! Вот-вот. Я следом, следом, туда, сюда — пожалте, лось заваленный. Бык о шести отрастелях. Еден мало. Я поворот и к дому.

У волков пройдено.

Железа [11] у меня в сараюшке, чтобы жилым не пахло, в холщовом мешке, в хвое выварены, в сосновой, — она духовитей еловой, лучше запах отбивает. Поставил на подходах, жду. На пятый день гляжу — у волков через реку на ту сторону идёно. Я туда. Правят к Кругле. Не доходя еще, встречный след — волк капкан волочит.

Теперь мой! Хоть и не рано было, знаю — к концу дня доберусь. С собой ружьишко, восемь патронов на поясе, рыбника [12] краюха, табак, спички. Морозишко небольшой, снегу не так толсто: можно без лыж. Принял след. Лапа большая, давненько такой не встречал. Идет, вперед себя капкан мечет, другой ногой косит.

11

Капкан.

12

Пирог с рыбой.