Охотничье братство
Шрифт:
Весной мы поехали в Чащу. Теперь от нее остались только бугорки фундаментов, а тогда эта деревушка была из двух десятков домов. От Огорелья до нее было семь километров поразительно грязной дороги. Дом Алексея Яковлевича Яковлева — у околицы, большой, со многими пристройками. В семье четыре сына и три дочки, все взрослые. Двор не пустой — две коровы, нетель, овцы, две лошади. Приняли хозяева нас радушно.
На глухариный ток Алексей Яковлевич повел сам. Вот он вышел из дома, высокий, широкоплечий, за плечами небольшая сумочка и довольно поношенное ружье, а на ногах… лапти. Это когда в лесу еще снег, а все колеи, ямки залиты студеной водой! Да, обычные лапти. Правда, надеты они были на длинные, выше колена, кожаные чулки, а в них, конечно, толстые шерстяные носки. Я вспомнил «Кожаный чулок» Купера. Наш проводник шагал легко, нам, за зиму отвыкшим от ходьбы, поспевать за ним
Обещанный ток лежал километрах в двадцати с лишним от деревни, в самом верховье большой реки. Мы добрались до места только к вечеру, едва успели кое-как подготовить ночевку и пошли на подслух. Слушали на «тележнике», так назывался проселок в глухую деревушку, давно не езженный, заросший. Не обманул Алексей Яковлевич — еще солнце было высоко, как всем нам, расположившимся вдоль тележника, стали слышны прилеты, громкие, тихие, а затем глухариные разговоры и вскоре — шум, как в курятнике! В сумерках сразу заточили несколько петухов. Вернулись к костру возбужденные, предвкушая завтрашнюю удачу. Алексей выпил с нами пару стопок, от курева отказался: «Этого зелья в рот не беру». Подремал минут десять и заявил: «Захвачу мошника на щи — и к дому». Мы все не новички в глухарином деле, могли бы удивиться, как это он в такую пору добудет мошника, если бы уже не поняли, что к этому лесовику подходить с обычными мерками нельзя. Взошла полная луна, высыпали звезды. Алексей шагнул от костра, бесшумно исчез в темноте. Довольно скоро послышался выстрел. Наш проводник вернулся с глухарем в мешке. Тут уж мы не удержались, спросили: как он сумел? Ответил, ничуть не гордясь: «Да простым-просто, когда лунит. Недалеча на островине точишко: лес — наголима осина. Походил, пригляделся. Вижу — на суку чернина, не маленькая, как кубач, я и стрелил».
С той поры начались наши охоты в деревне Чаща-Язвинка с Алексеем Яковлевым. Примечательный он человек и в охотничьем деле имел свою повадку. Сейчас это сочли бы браконьерством, тогда было не так строго. Удивляться приходилось, как он осенью или летом, без снега, километрами выслеживал и брал лося. Молодцы-сыновья запрягали лошадку и привозили разделанную тушу домой, могли и вынести в мешках на плечах. В конце лета ходил в лес с торбой и сачком. Особо обученная лайка выискивала выводки тетеревов и глухарей; найдя, останавливалась, и Алексей накрывал молодых по одному сачком. Поймав несколько штук, увозил в город, продавал охотничьим кружкам. Алексей хорошо стрелял влет, что необычно для деревенского охотника, и с помощью той же своей лайки добывал дупелей и продавал в петроградские рестораны.
Дом Алексей Яковлевич держал строго. Скажем, требовал от дочерей мыть полы каждый день, но так, чтобы он за этим делом не заставал. Увидит — сразу же повысит голос: «Ну, задумали неладное — полы мыть! Людям не пройти». Сыновья его, особенно младшие — кстати, тоже охотники, — ребята плечистые, силы невероятной и задиристые до крайности. Неоднократно после деревенских праздников их сажали за драку, а потом выпускали досрочно — отлично они работали на лесозаготовках. Помнится, спросил Сашу, по прозвищу «Хозяин», только что отбывшего наказание, за что сидел? Ответил: «Да так, ни за что, по дурости». Я настаиваю: «А все же?» — «Было так. В Покров мы дома немного выпили, пиво было наварёно и вино привезли. Мне люди сказали, что, пока дома не был, Моряковы нашу собаку отравили. Решил узнать. Зашел к ним в избу, а они стали в окна рыться, выскакивать. Мне досадно — кинул им вслед в окошко самовар со стола и домой пошел. Пальцем не тронул, а они доказали в милицию». Спрашиваю: «Хозяин, ты, верно, с ружьем пришел или с ножом?» — «Да нет, ничего такого. Трёсточка в руках была». — «Какая трёсточка?» — «Ну пруток железный».
Встретился с Хозяином после войны. Спросил, как воевалось. Рассказывал охотно, подробно, потом, ухмыльнувшись, добавил: «Скажи пожалуйста, сколько нам с братом за драку доставалось, а тут бей сколь хошь — война».
Вот с какими людьми мы познакомились. Митя Тищенко прямо-таки купался в их разговорах, в любимом им быте. В городе, в гостях, обычно рассказывал сельские истории, сохраняя манеру говорить и жаргон, без купюр.
Хоть я и ушел в сторону от повествования о Мите, но нельзя не досказать об Алексее Яковлеве. Грустная это будет история, да из песни слова не выкинешь. Приносит мне Митя телеграмму: «Тятенька сильно заболевши. Приезжайте на токи. Корову отдали. Лиза». Митя попросил своего любимого доктора — моего отца — поехать с ним в Язвинку. Как всегда, на станции их встретили братья Яковлевы, Хозяин и Володя. Посадили гостей в седла, а сами шли рядом, ведя лошадей под уздцы и освещая фонарями
В сентябре мы приехали в Язвинку поохотиться на белых куропаток. Алексей Яковлевич сильно изменился, похудел, прямо высох. Как всегда, был приветлив, усадил за стол. Лиза успела шепнуть:
— Татенька только сырые яйца глотает и сахар сосет, другое не проходит…
Стали на охоту собираться, смотрим — Алексей патроны набивает. Раньше-то мы всегда вместе ходили. Отговариваем. Заупрямился:
— Сброжу последний разок.
Мы ходили по упругим мхам болота вокруг озера Бебро. Алексей Яковлевич не отставал, вышагивал рядом с нами в неизменных лаптях и кожаных чулках. Внимательно наблюдал за поиском собак, помогал охоте, запоминая, куда сядут после подъема разлетевшиеся птицы. Радовался удачным выстрелам, негромко, тактично хмыкал по поводу промахов. День выдался погожий, тихий, печально украшенный золотом березовой кромы, алыми вспышками одиноких осинок. На большой высоте, среди уже не летних, перистых, облаков косяк за косяком шли гуси. Грустен был их непрерывный, приглушенный расстоянием гогот. С утра не ярко, но настойчиво бормотал тетерев. Его песня, такая весенняя, в осеннюю пору была предсказанием неизбежного и довольно скорого прихода зимы.
Грустно у нас было на душе, в каждом перерыве охотничьего дела возвращалась боль за друга-охотника, думалось: как-то ему? Плохая охота.
Затаборились на сосновой островине, приготовили на костре чай. Неловко было вытаскивать из рюкзаков взятую с собой снедь: булку, колбасу, когда Алексей сидел рядом с нами и сосал, вынув из чистого полотняного мешочка, кусок колотого сахара. Обсуждали охоту, Алексей Яковлевич, вспомнив моего брата, сказал: «Вот Егор ловок стрелять — редко мимо». Это было мягкое осуждение нашей мазни. После привала мы уговаривали Алексея идти домой. Он отказался. Конечно, мы, как могли, сократили поход.
Он умер вскоре после этой охоты. Нам не удалось попасть на похороны — были в отъезде.
Через год в хмурое предзимье мы с Митей, захватив с собой мою англичанку Эрну, поехали в огорельские края. Искали вдоль поймы Рыденки поздних вальдшнепов. Охота не заладилась, с полдня в воздухе закружились снежинки. Странное и не очень веселое зрелище — легавая на пороше, но не возвращаться же домой. Подошли к небольшому острову высокоствольного ельника у берега речки. Решили передохнуть, укрыться под разлапистыми ветками елок от ставшего сильным снегопада. Под деревьями оказалось небольшое кладбище. «Куболовский погост, — догадался Митя, — подожди, здесь, наверно, Алексей Яковлевич». Среди покосившихся крестов, осыпавшихся могильных холмиков мы скоро нашли то, что искали. Могилка была обихожена: железная оградка, свежепокрашенный белый крест с четкой надписью. Мы молча и долго стояли у могилы, живо вспомнился этот простой и необыкновенный, милый нашим сердцам человек.
Вернусь к Мите. Какой он был охотник? Необычный. Стрелял плохо и при этом был до крайности самолюбив. Очередной его промах никогда не был просто промахом: либо солнце попало в глаза, либо «он взлетел, а моя нога как раз попала в яму», либо запотело пенсне — много было причин. Особенно плохо стало получаться, когда он, следуя нашему с Юрием примеру, купил себе тройник. Если стрелял по летящей птице, палец по ошибке включал пулевой ствол, при стрельбе пулей, скажем, сидящего далеко на вершине дерева косача, получалась «такая дурость — я его по ошибке семеркой шарахнул».
След рыси.
Дмитрий Вячеславович с «кошечками» в Университетском саду.
Мы все знали эту Митину слабинку, соглашались, что промах совершенно случайный, иногда помогали, стреляя с ним одновременно. Птица падала, а тот, кто стрелял, просил прощения: «Я видел, что падает, — не удержался». Лучше, если выстрелы сливались: можно было незаметно вынуть гильзу и не говорить, что стрелял. И с зайцами так бывало. Тот, кому удавалось взять зайца после промаха Мити, преподносил ему добычу со словами: «Это твой подранок, еле полз мимо».