Охотники на мамонтов
Шрифт:
— Эйла, если ты соединишься с Ранеком, обещаешь ли ты заботиться о нем и даровать ему покровительство твоей материнской силы, призываешь ли ты без всяких условий Дар Жизни, ниспосланный Великой Матерью, и разделишь ли ты своих детей с мужчиной твоего очага? — спросила Тули.
Эйла открыла рот, но сначала не могла произнести ни звука. Откашлявшись, она наконец произнесла — но чуть слышным голосом:
— Да, обещаю.
— Слышали ли вы эти обещания и можете ли их засвидетельствовать? — обратилась Тули к присутствующим.
— Мы слышали и свидетельствуем, — ответили те. Диги и Торнек начали медленно отбивать ритм на своих костяных инструментах, подстраиваясь к голосам, запевшим торжественную песню.
— Вы соединитесь на Летнем Сходе, дабы все Мамутои засвидетельствовали
Ранек и Эйла рука об руку медленно пошли вокруг очага под музыку и пение. Итак, свершилось. Они обменялись Обещаниями.
Ранек был в восторге. Он едва чувствовал землю под ногами. Его счастье было таким всепоглощающим, что он не мог поверить, что Эйла не разделяет его. Он заметил ее колебания, но убеждал себя, что это всего лишь робость, что она устала или нервничает. Он любил ее так сильно, что не мог даже представить себе, будто она не испытывает к нему подобных чувств. Но на сердце у Эйлы было тяжело, когда они обходили костер, хоть она и старалась не показывать этого. Джондалар опустился на землю: ноги не держали его, как будто все его кости сломались; он чувствовал себя пустым мешком с развязанными тесемками. Больше всего на свете ему хотелось бежать отсюда прочь — только бы не видеть, как женщина, которую он любил больше всего на свете, идет рука об руку со счастливо улыбающимся темнокожим мужчиной.
— Ах, Эйла, я так рада, что мы породнимся! — воскликнула Диги. — Но потом ты вернешься сюда, а я уйду, чтобы строить новое жилище. Я буду так скучать по тебе в будущем году. А интересно, кого из нас Мать благословит первой — тебя или меня? Ты, наверное, такая счастливая.
— Кажется, да, — ответила Эйла, натянуто улыбнувшись.
Диги поразилась ее вялости. Похоже, Эйла была от своего Обещания не в таком восторге, как она. Эйла и сама удивилась. Она хотела быть счастливой, ей полагалось быть счастливой, но чувствовала она лишь одно — утрату.
В то время когда все толпились в Мамонтовом очаге, Эйла и Мамут ускользнули в Журавлиный очаг для последних приготовлений. Когда все было готово, они пошли обратно, но между Оленьим и Мамонтовым очагами Мамут остановился. Люди толпились небольшими группами, занятые разговором, и шаман решился дождаться минуты, когда все взгляды обратятся в другую сторону. Тогда он подал знак Эйле, и они медленно двинулись, до последнего момента не выходя из тени.
Мамут, в первое мгновение никем не замеченный, молча стоял перед очагом. Полы его плаща развевались, руки были сложены на груди. Эйла сидела, скрестив ноги и опустив голову; на плечи ее также был накинут плащ. Когда их наконец увидели, это было воспринято как чудо. Никто не видел, как они вошли, — а они вот уже в самом центре помещения. Все расселись, предвкушая новое таинство Мамонтового очага, гадая, что за церемония предстоит сегодня.
Прежде всего Мамут хотел призвать духов, чтобы показать подлинность иного мира, в котором ему предстоит действовать, тем, кто знает лишь слова, произносимые ртом, да еще, быть может, результаты действий. Все затихли. В тишине слышались непривычно громкое человеческое дыхание и потрескивание костра. Вдруг языки пламени задрожали, а в дымовом отверстии раздался смутный вой, как бы обозначая присутствие кого-то невидимого. Так постепенно, что никто поначалу этого не заметил, вой перешел сначала в монотонные постукивания, потом в ритмическое пение. Все подхватили его, а старый шаман тем временем начал медленно танцевать, извиваясь в такт музыке. Потом ритмический стук стал громче — словно несколько бубнов ударили одновременно.
Внезапно Мамут сбросил плащ, представ обнаженным. На нем не было ни пояса с мешочками, ни узелков для тайных припасов, которые Мамутои носили на голом теле под одеждой. Он словно рос на глазах, наполняя пространство своим присутствием. Эйла моргала, зная, что старый шаман на самом деле ничуть не изменился. Приглядевшись, можно было увидеть все того же старика с морщинистой кожей, длинными костлявыми руками и ногами, но узнать его было непросто.
Он вернулся к нормальным
Когда Мамут развел руки, тень стала расти. Едкий запах страха распространился среди сидящих. Все сидевшие вскочили, стоящие потянулись вперед, заунывное пение перешло в вой, и напряжение стало почти невыносимым. Нечто чернело, набухало, наполнялось собственной жизнью или, скорее, противожизнью. Старый шаман вытянулся, его тело задрожало от усилия. Эйла сосредоточенно глядела на него, страшась за старика.
Вдруг, без всякой подготовки, она почувствовала, как сила наполнила и ее тоже, и внезапно обнаружила, что находится рядом с Мамутом, в его сознании или в его видении. Теперь она все видела ясно, понимала опасность и ужасалась ей. Он был во власти вещей, находящихся вне мира, вещей, ни с чем не сравнимых. Он старался овладеть ими, и она была рядом с ним. Когда он попытался снова сомкнуть руки, темное нечто уменьшилось, и она видела, как он опять пытается вогнать его туда, откуда оно вышло. Ладони сомкнулись — и в его сознании раздался резкий щелчок, что-то вроде грозового разряда.
Оно ушло. Мамут отогнал зло, и Эйла знала: он взывал к другим духам, которые помогли ему совладать с темной силой. Она различала смутные очертания животных, духов-охранителей, Мамонта и Пещерного Льва, может быть, даже самого Пещерного Медведя — Урсуса. А Потом она снова, сидя на подстилке, смотрела на старика, вновь ставшего Мамутом. Физически он выглядел утомленным, но его душевные способности возросли, отточились в споре мощных воль. Духовное зрение самой Эйлы тоже отточилось, и она видела, что духи-охранители по-прежнему здесь. Она была достаточно опытна, чтобы понимать: их цель — изгонять злых духов, которые могут повредить ей во время обряда. Они должны притянуть вызванное Мамутом зло и унести его с собой.
Мамут знаком призвал всех к тишине. Барабаны и пение разом смолкли. Пришло время начинать обряд Клана с магическим корнем, но шаман хотел подчеркнуть, как важна будет помощь людей стоянки. Когда ритуал с магическим корнем захватит Мамута и Эйлу, только пение сможет вернуть их к реальности.
В напряженной ночной тишине Эйла начала отбивать ритм на инструменте, подобного которому они никогда прежде не видели. Это была всего-навсего большая чаша, выточенная из цельного куска дерева и повернутая вверх дном. Она принесла ее из долины, и неизвестно, что было удивительнее — ее размеры или то, что ее можно использовать как музыкальный инструмент. Деревья, из которых можно было бы выточить такую вещицу, не росли в открытой, сухой и ветреной степи. Даже в речной пойме, хорошо орошавшейся во время паводка, высокие деревья были редкостью, но та небольшая долина, где она жила прежде, была надежно защищена от ветра, и там хватало влаги для нескольких крупных деревьев. Одно из них сломала молния, и из куска этого дерева Эйла и сделала чашу.
Хотя, ударяя по разным частям сосуда, можно было варьировать тон, это не был ударный инструмент в обычном смысле слова, как барабан или костяная лопатка; в данном случае важен был только ритм. Люди Львиной стоянки были заинтригованы, но это была не их музыка, и они чувствовали себя от нее не слишком уютно. Да, эта музыка была чужой, но, как и надеялась Эйла, она создала особую атмосферу, под стать той, что была в Клане. Мамута переполнили воспоминания о времени, проведенном им там. Когда она перестала играть, не возникло ощущения, что все кончено: скорее, что главное еще впереди, и в воздухе витало предчувствие чего-то необычного.