Охотники на мамонтов

Ауэл Джин Мари Антинен

Стоянка не знала, чего ожидать, но, когда Эйла сбросила плащ и выпрямилась, все были поражены тем, что ее тело было раскрашено черными и красными кругами. Не считая татуировок, отличавших посвященных, Мамутои украшали свою одежду и никогда — тело. Впервые люди стоянки соприкоснулись с миром, откуда пришла Эйла, с культурой настолько своеобразной и замкнутой, что они даже не осознавали ее существования. Это был не другой стиль одежды, не другое сочетание красок, не другой тип оружия, даже не другой язык. Это был иной способ мышления, но они понимали, что этот способ мышления — человеческий.

Они видели, с каким благоговением Эйла наполняет свой сосуд водой и подает Мамуту. Потом она достала сухой корешок и начала

его жевать. Сначала это было трудно. Корешок был старый и сухой, а все соки надлежало выплюнуть в деревянный сосуд. Ни в коем случае нельзя их глотать. Когда Мамут осведомился, сохраняет ли корешок свою силу столько времени, Эйла объяснила ему, что он только становится сильнее.

После очень долгой, как ей казалось, паузы — она помнила, что в первый раз она тоже длилась очень долго, — она выплюнула маслянистую мякоть и остатки сока в сосуд. Затем перемешала это с белесой жидкостью. Почувствовав, что все сделано правильно, она протянула сосуд Мамуту. Мамут подал знак барабанщикам и певцам, потом кивнул Эйле и проверил, готов ли сам он к обряду. Она нервничала: прежний опыт вызывал неприятные ассоциации; вновь она освежила в памяти все детали приготовления к церемонии; она вспоминала все, что рассказывала ей Иза. Она делала все возможное, чтобы воспроизвести все как можно ближе к ритуалу Клана. Она снова кивнула, и Мамут поднес кубок к губам и сделал первый глоток. Отпив половину, он отдал кубок Эйле. Она допила остальное.

* * *

Сам вкус был древним, напоминающим о богатой почве в тенистых лесах давних, изначальных дней, о странных огромных деревьях, о солнечных лучах, пробивающихся сквозь навес зеленых ветвей. Действие этого корешка сказалось почти сразу. Ее стошнило, и она ощутила легкое головокружение. Ее видения клубились, мозг становился все больше, ему уже не хватало места в голове. Внезапно она очнулась в другом месте. Здесь было темно. Она почувствовала себя потерянной, на мгновение ее охватила паника. Потом она ощутила, как кто-то прикоснулся к ней, и она поняла, что и Мамут здесь. Эйла несколько успокоилась, увидев его, но Мамут сейчас не занимал в ее сознании такого же места, как тогда Креб, он в отличие от Креба не мог вести ее за собой, да и сам не знал дороги. Он совсем не владел ситуацией — просто находился здесь и ждал, что случится.

Странно, что Эйла по-прежнему слышала пение и барабанный бой — словно все еще находилась в жилище Львиной стоянки. Она сосредоточилась на этих звуках. Они давали ей точку опоры, веру, что она не одна. Присутствие Мамута тоже придавало ей уверенности, хотя она тосковала по той сильной путеводной воле, которая направляла ее в прошлый раз.

Темнота стала рассеиваться, появилось свечение, сначала сероватое, потом радужное. Они с Мамутом вновь летели над какой-то равниной, но головокружения уже не было, только ощущение движения среди красноватых облаков. Движение все ускорялось, и облака превратились в тонкую радужную ленту. Она нырнула в длинный туннель со стенами, напоминающими внутреннюю поверхность пузыря. Все быстрее, быстрее — и под конец она очутилась в лучах света, яркого, как солнечный, но пронизанного ледяным холодом.

Она вскрикнула — но беззвучно, и нырнула в свет, и прошла сквозь него.

Она была теперь в глубокой, темной, холодной пустоте. Это было очень знакомое ощущение, но в тот раз Креб нашел ее и вывел отсюда. Она смутно чувствовала, что Мамут здесь с ней, но знала, что он не в силах ей помочь. Пение смутно отдавалось в ее ушах. Она знала, что, если оно прекратится, ей уже не выйти отсюда, но она не была уверена, что ей так уж хочется назад. Здесь не было никаких чувств, только пустота, которая помогала ей осознать свою растерянность, свою мучительную любовь, свое безнадежное горе. Черная пустота пугала, но это было лучше, чем душевное опустошение, которое

она чувствовала снаружи.

Она вновь ощутила какое-то движение; темнота рассеялась. Теперь она снова была в туманном облаке, но оно уже было другим — плотнее, тяжелее. Облака расступились. Перед ней открылась какая-то равнина; но этот мир был не похож на тот естественный мягкий пейзаж, к которому она привыкла. Он был наполнен необычными предметами и формами, устроен по каким-то строгим правилам: с грубыми прямыми поверхностями и прямыми линиями, с неестественно яркими цветами. Некоторые вещи стремительно двигались — или так только казалось. Это место было ей незнакомо, но с первого же взгляда не понравилось, и она старалась отстранить его от себя.

* * *

Джондалар наблюдал, как Эйла пьет снадобье, и озабоченно нахмурился, видя, как она вздрогнула и как побледнело ее лицо. Какое-то время она из последних сил держалась на ногах, потом опустилась на землю. Мамут тоже упал, но в этом-то не было ничего необычного — шаман часто падает на землю, когда погружается в иной мир, не важно, принимал ли он для этого какое-то снадобье или нет. Пение и барабанный бой тем временем продолжались. Он видел, как Волк попытался дотронуться до Эйлы, но его удержали. Джондалар понимал Волка; ему хотелось поступить так же, он даже бросал взгляд на Ранека — каково ему? — но обитатели Львиной стоянки, кажется, не были встревожены, и он решил не нарушать правила священного ритуала. Вместе со всеми он присоединился к пению. Мамут дал ему понять, как это важно.

Прошло некоторое время, но ни Мамут, ни Эйла не шевелились, и Джондалару стало страшно. Ему показалось, что и на лицах других он заметил подобное выражение. Он встал, пытаясь разглядеть ее лицо, но факелы горели вполсилы, и было темно. Он услышал поскуливание и поглядел на Волка. Звереныш снова заскулил. Он пару раз рванулся к Эйле и опять вернулся к Джондалару.

Он слышал, как тревожно ржет в своей пристройке Уинни, как будто чувствует опасность. Вряд ли, конечно, но вдруг хищник проник к лошадям и испугал их, пока все заняты? Увидев его, лошадь заржала громче. Ничего, что могло бы испугать ее, Джондалар не обнаружил, но что-то же ей привиделось. Даже его поглаживание и ласковые слова не могли ее успокоить. Она рвалась внутрь дома — никогда прежде такого не случалось. Удалец тоже вел себя беспокойно — тревога матери передалась и ему.

Волк опять вскочил, поскуливая и повизгивая, бросаясь то ко входу в очаг Мамонта, то назад к Джондалару.

И тут до него дошло, что так встревожило животных. Эйла! Они чувствуют, что опасность грозит Эйле!

Джондалар бросился назад и увидел, что несколько человек столпились вокруг Эйлы и Мамута, пытаясь их разбудить. Не в силах больше сдерживать себя, он бросился к Эйле. Она лежала неподвижно, все мышцы ее тела были напряжены, и она едва дышала.

— Эйла! — закричал он. — О Великая Мать, она почти мертва! Эйла! О Дони, не дай ей умереть! Эйла, вернись! Не умирай, Эйла! Пожалуйста, не умирай!

Он сжимал ее в объятиях, повторяя ее имя, все настойчивее и настойчивее умоляя ее не умирать.

* * *

Эйла чувствовала, что ускользает все дальше и дальше. Она смутно слышала пение и барабанный бой, но это было где-то вдалеке, какое-то смутное воспоминание… А потом ей показалось, что она услышала свое имя. Она напряглась и прислушалась. Да, ее имя, опять и опять, и все настойчивее. Она почувствовала, как Мамут приближается к ней, и оба они сосредоточились на пении. Она слышала смутные голоса, и ее тянуло к ним. Потом, в отдалении, она услышала резкий, напряженный, глубокий барабанный бой: «хоо-о-ом!» Теперь уже яснее она распознавала человеческий голос, полный боли и страсти. Она чувствовала, как кто-то нежно прикасается к ней и трогает объединенное существо — ее и Мамута.