Охотники за сокровищами
Шрифт:
«Прошлым вечером в Париже генерал Роджерс специально подошел ко мне за ужином, – рассказывал Роример жене, – чтобы похвалить меня за хорошую работу. Мой начальник, подполковник Гамильтон, угощал нас всех коктейлями и чуть ли не плакал, когда меня забрали от него в Германию. Да, здесь я чего-то добился, а теперь мне предстоит добиваться нового, и в совсем другом окружении».
Сомнений у него не было. Это особая миссия, и он очень хотел ее выполнить. Готовясь к отправлению, он с нежностью вспоминал дни в «городе огней», но его уже звали новые приключения: необъятные склады Оперативного штаба, нацистские злодеи, возможность спасти все культурное наследие Франции. Но, несмотря на свое воодушевление – а может, и благодаря ему, – он часто думал о Розе Валлан. Жак Жожар, конечно, был прав – она герой и даже, возможно, великий герой французской культуры. Но что с ней станется? Она передала своему протеже все, ради чего рисковала жизнью. Чем займется учитель, когда ученик его покинет?
И чем больше Роример об этом думал, тем яснее понимал, что уже знает ответ. Роза Валлан, которую легко было недооценить, но невозможно
В Берлине Альберт Шпеер снова стоял перед своим фюрером. Советская артиллерия и союзнические истребители непрестанно бомбили город, и Адольф Гитлер спустился в свой огромный неприступный бункер за канцелярией рейха. Он полностью отрезал себя от мира, даже от каталогов, предназначенных для музея произведений искусства в Линце, которые в лучшие времена скрашивали его мрачные дни. Он не мог уже, например, смотреть на фотографию вермеерского «Астронома», его самой любимой картины, изображающей великого мудреца в льющемся из окна свете, слегка отвернувшегося от зрителя и протянувшего руку к глобусу, словно собираясь охватить мир. Но чертежи перестройки Линца все еще были с ним, под землей (модель Линца хранилась тут же, поблизости, в подвале новой канцелярии). У него все еще была мечта. Бледный, истощенный, он оставался человеком железной воли, человеком, который, понимая свое затруднительное положение, не в силах был осознать, что его империя обречена.
И он не терпел неподчинения. Его личный секретарь Мартин Борман сообщил ему, что Шпеер ездил в Рур и пытался убедить гауляйтеров ослушаться приказа «Нерон» и сохранить инфраструктуру Германии.
Шпеер не отрицал этого. Гитлер, известный своими вспышками неудержимого гнева, но не страдавший от отупляющей паранойи, посоветовал своему другу и министру вооружений взять больничный.
– Шпеер, – сказал он, – если сумеешь убедить себя, что война не окончена, сохранишь министерство.
– Я не могу, – ответил Шпеер, – как бы я того ни хотел. Да к тому же я не желаю быть одной из свиней в твоей свите, которые говорят тебе, что верят в победу, не веря в нее.
– У тебя двадцать четыре часа на то, чтобы обдумать ответ, – Гитлер развернулся на каблуках. – Завтра сообщишь мне, осталась ли у тебя еще надежда на победу.
Как только Шпеер ушел, Гитлер велел руководителю своей транспортной службы разослать телеграмму, подтверждающую приказ «Нерон». «В список подлежащего уничтожению, – писал Шпеер, – снова попали все мосты, средства передвижения, паровозные депо, все промышленные установки на товарных станциях, оборудование мастерских, шлюзы каналов. Все локомотивы, пассажирские и товарные вагоны, грузовые суда и баржи должны были быть полностью уничтожены, а каналы и реки забиты тонущими в них кораблями». Иными словами, Гитлер отдал приказ о полном уничтожении рейха.
Тем вечером Шпеер отправил Гитлеру письмо. «Я вряд ли могу и дальше верить в успех нашего правого дела, – говорилось в нем, – если в течение этих решающих месяцев мы единовременно и систематично будем уничтожать основы существования нашей нации. Эта такая громадная несправедливость по отношению к нашему народу, что если мы это сделаем, Судьба не сможет оставаться на нашей стороне. Поэтому я умоляю тебя отказаться от этой меры, которая принесет столько вреда людям. Если бы ты только мог пересмотреть свое отношение к этому вопросу, я сумел бы с прежней верой и отвагой и величайшей энергией продолжить свою работу. Наша судьба больше не в наших руках. Только высшее провидение способно изменить наше будущее. Все, что нам остается, – стоять на своем и не терять веру в вечное будущее нашей нации. <…> И да хранит Германию Бог».
Гитлер отказался принять письмо и потребовал устного ответа. 30 марта 1945 года, стоя перед фюрером, которого он так любил и которому так исправно служил, Альберт Шпеер не мог больше сопротивляться.
– Мой фюрер, – сказал он, – я безоговорочно остаюсь с тобой рядом.
Три дня спустя в шестистах километрах к западу от Берлина Уокер Хэнкок и Джордж Стаут вошли в Зиген – немецкий город, загадка которого, сулившая художественные сокровища, мучила их долгие месяцы.
Дорогая моя Сайма!
Последние несколько дней были самыми невероятными во всей моей жизни. Например, я проделал долгий путь с Джорджем Стаутом и викарием из Ахена в место, где были спрятаны величайшие сокровища искусства Западной Германии. Мы вошли в город в день, когда его взяли наши. Передвигаться можно было только по одной дороге, потому что на окрестных холмах все еще оставались «очаги сопротивления». Время от времени до нас доносились отзвуки артиллерийского и пулеметного обстрела (опасности не было, но добавляло красок в общую картину). Город жестоко бомбили в течение трех месяцев, последние две недели здесь шли уличные бои, так что можешь (или, скорее, даже не можешь) представить, на что он был похож. Редкий местный житель показывался из укрытия – в основном здесь царило полное запустение (лужа крови и валяющаяся рядом с ней американская каска объясняют все), та же знакомая разруха, что и повсюду.
Наш проводник помог нам найти вход в туннели, где прятали произведения искусства. В отличие от опустевшего города они кишели несчастными, жалкими людьми. По узкому коридору мы отправились в темную, удушливую шахту. Люди населяли ее так тесно, что было непонятно, как можно выжить здесь хотя бы день. А ведь никто из них не выходил оттуда в течение двух недель. Мы спускались все глубже и глубже в сердце холма, и, когда глаза привыкли к темноте, а уши научились различать полушепот (вот только наши носы не могли привыкнуть к тошнотворной вони), мы поняли драматизм всей ситуации. Мы были первыми американцами, которых видели эти люди. Они перешептывались: «Amerikaner! Amerikaner! Sie kommen! Американцы! Они идут!» Матери в страхе подзывали к себе детей.
Но боялись не все. Один малыш взял Джорджа за руку и прошел с ним большую часть пути. Другие пытались говорить с нами по-английски. Там были старики, дети, больные, они лежали на койках или сбивались в кучи. А мы все шли и шли – полкилометра вглубь горы.
Дорогая Марджи!
Я уже четыре дня не писал – я сейчас на фронте и не могу найти лишней минутки <…>, [но] позавчера произошло событие настолько исключительное, что заслуживает гораздо большего, чем скудный набросок в общих чертах, которым я спешу с тобой поделиться. Не могу назвать тебе город – далеко к востоку от Рейна, – потому что и он, и то, что внутри, пока держится в секрете. Мы узнали о том, что здесь [в Ахене] находится склад, еще в прошлом ноябре, а с тех пор он не прекращал пополняться. Мы знали, что он где-то в шахте, на краю города. Мы нашли немецкого священника, поистине бесстрашного, которому приходилось там бывать и который предложил стать нашим проводником.
В город уже вошли танковые войска, за ними – пехота. Сражение шло весь день, но немцы в большинстве своем уже отступили. Мы въехали в город в 16.30: Уокер Хэнкок, два солдата, священник и я. Улицы были небезопасны для проезда из-за мусора и обрушившихся линий троллейбусных проводов. Доносились звуки редкой артиллерийской стрельбы. Немецкие солдаты сдавались, не оказывая сопротивления. Мы встретили местных жителей, медсестру и хромого юношу. Он сообщил, что ищет сестру с другого конца города, и хотел знать, не опасно ли туда идти. Все это было привычно и случалось с нами много раз до того.
Одного из наших солдат мы оставили сторожить машину, а сами продолжили путь пешком и, преодолев еще почти километр по разрушенному городу, пришли к шахте. Наш отважный проводник не сразу нашел вход. А затем произошло что-то необычное.
У входа в расположенный в отвесном холме туннель стояло около двадцати человек. Они расступились, и мы вошли. Проход – бывший ствол шахты – был примерно два метра в ширину и восемь в высоту, с неровными стенами и сводчатым потолком. Стоило нам уйти достаточно далеко от входа, как его наполнил густой туман, и наши фонарики только слабо мерцали во мраке. Внутри были люди. Сначала я был уверен, что здесь всего лишь укрылись несколько бродяг и мы скоро оставим их позади. Но сколько мы ни шли, кругом все так же были люди.
Здесь сложно было судить о расстояниях. Мы, наверное, почти километр прошагали в том туннеле. От него ответвлялись другие шахты. Кое-где он расширялся до шести метров.
Но мы все равно шли по проходу не более полметра шириной. Остальное было занято скучившимися людьми. Они стояли, сидели на скамейках и камнях, лежали на койках и носилках. Здесь был весь город, все, кто не смог сбежать. В одном месте священник остановился поговорить с больной женщиной. Многие были больны. Во влажном воздухе стояло зловоние, отчаянно рыдали младенцы.
Мы были первыми американцами, которых они видели. Их, конечно, убеждали, что мы злодеи. Наши фонарики выхватывали из темноты бледные, чумазые лица, искаженные страхом и злобой. Детей убирали с нашего пути. Испуганно предупреждали друг друга: «Amerikaner. Американец». Самым странным во всем этом было именно это сочетание ненависти и злости в сотнях людей вокруг нас, и только мы были их предметом.
Но были и те, кто не обращал на нас внимания. Маленький мальчик, дующий на чашку. Где-то в этой сырости и вони он раздобыл себе горячее питье и пытался поскорее остудить его. Он на нас даже не взглянул. А затем случилось что-то еще. Мы прошли примерно половину пути. Я почувствовал, как что-то прикоснулось к моей руке, и посветил фонариком. Это был мальчик лет, наверное, семи. Он улыбнулся, взял меня за руку и пошел дальше вместе со мной. Мне, наверное, не стоило позволять ему этого делать, но я шел дальше с ним вместе и был этому рад. Хотелось бы мне знать, что он чувствовал. Что помогло ему понять, что я на самом деле не монстр. Он и еще один ребенок вывели нас на свежий воздух.
Мы нашли хранилище, войдя через другой вход, но я не слишком жалею, что сначала мы промахнулись.
Это было длинное и довольно сумбурное письмо, но надеюсь, что тебе было интересно его читать.
Глава 34
Внутри горы
Зиген, Германия
2 апреля 1945
Джордж Стаут занес кулак и постучал в дверь, спрятанную почти в километре под землей, в толще горы. Он шел сюда долго, сначала через разрушенный город, потом еще километр по не тому туннелю и наконец спустился в этот чуть более короткий проход. Дверь распахнулась, и Стаут приготовился к тому, что из-за нее на него хлынут художественные и культурные сокровища. Но вместо них он увидел сердитого человека.