Окаянная сила (фрагмент)
Шрифт:
– Стало быть, батюшка он ныне?– уточнила Алена.
– Полюбился он доброму боярину, тот дело и уладил, - сказала ей баба, которую она тщательно о Гришиной судьбе расспросила.– Боярин посылал узнать - его, Гришу, ведь и вправду рукоположили. А ты, девка, не сестра ему часом? Сестру он все поминал.
– Я от его сестры ему поклон принесла да крест - материнское благословение, - сказала Алена. Большого вранья в этом не было крест, побывавший в хозяйстве Карпыча, лучше всего было бы отдать именно в церковь, а что до благословения -
– Так ты ступай, в церкви его и найдешь. Наши к вечерне сегодня не ходили, умаялись, но он и в пустом храме служить будет - он такой, спаси его Господи!
Баба перекрестилась, Алена - тоже.
К церкви шла она с некоторым трепетом - как примет ее Гриша?
Вечерня недавно закончилась, две замешкавшие старухи, помогая друг другу, сходили с крыльца.
Алена взошла на церковное крыльцо, трижды с поясными поклонами перекрестилась на осеняющий вход образ Спаса и вошла в темную церковку. Было там пусто, в синеватом кадильном дыму мерцали немногие свечи перед образами. Лишь по левую руку, там, где ставят свечи в поминанье, увидела она двоих, одетых в черное, так что не сразу и бросились они в глаза. Неслышно ступая, Алена приблизилась.
Один был Гриша, он стоял к Алене спиной, в старом круглом клобучке, в древней ряске, не пожелал, знать, обносов с боярынина плеча. Другой, чье лицо она увидела, шагнув вбок, был высокий и плотный кудлатый мужик, из тех, кому на торгу кричат, балуясь, молодые сидельцы: "Дядя, рожу-то вынь из бороды!"
– Тебе говорю, что властию, данной мне от Бога, прощаю и разрешаю, - устало сказал Гриша.– Сколько можно-то?
– Нет мне ни прощенья, ни разрешенья, - глядя в пол, угрюмо возразил мужик.– И как только дома сяду за стол, так и заплачу зачем я убил его?
– Послушай, свет Савелий, я ведь сколько раз тебя спрашивал - ты хотел убить его? Было желание?
– Нет, батюшка, истинно не хотел!– невольный убийца осенил себя крестом.
– Значит, это вышло невольно? Нечаянно?– терпеливо домогался нужного ответа Гриша - и, видно, не в первый раз.
– Если бы невольно! А топор-то кто положил, чтобы под рукой был? Я, я! И замахнулся кто? Да я же! Как же нечаянно? Нет мне прощения!
Гриша, почуяв, как видно, что в церкви появился еще кто-то, обернулся.
– Аленушка!– радостно воскликнул он.– Что же ты так-то, молчком? Ступай, свет Савелий, этак мы с тобой не договоримся. Нехорошо при людях... Потом приходи.
Кроткое, бледное лицо, окаймленное полупрозрачной юношеской бородкой, улыбалось - как если бы и впрямь долгожданная сестра пришла.
– Мне скрывать-то нечего, - проворчал Савелий.– И так все знают, что я убил, а не кто другой.
Алена тут насторожилась.
Видно, Степанидины уроки пошли ей-таки впрок - учуяла неладное.
– Кого это ты убил, мой батька?– спросила она, внутренне как бы ощетинившись.
– Зятя, -
– Все службы на коленях простаивает, горемычный, - жалостно вздыхая, добавил Гриша.– Всем миром разобрались, сам боярский приказчик оправдал. И печалюсь о нем, и не вразумить мне его никак.
– Чего уж меня вразумлять. Грешник я!– Савелий громко вдохнул и добавил с неким тайным смыслом: - Великий грешник! И нет мне прощения...
– Епитимью на него наложил - вдвое против приказанного исполнил! добавил Гриша.– Ты чего это, Аленушка?
– Убил, говоришь?– отстранив рукой Гришу, Алена встала перед Савелием, маленькая, но грозная.– Небось, головушку-то ему, бедному, как кочан капустный, развалил?
– Развалил, каюсь, - отвечал Савелий с каким-то мрачным весельем.– Кровь выпустил... За то желаю пострадать, а этот вот не дает. Он думает - на хлеб-воду меня посадил, так я и свой великий грех искупил? Прежний-то батюшка строже был! Он-то меня бы посохом покарал!
Он покачал крупной головой.
– Стало быть, пострадать, батька мой, желаешь?– уточнила Алена. Перед всем миром пострадать?
Ярость, ярость поднялась изнутри откуда-то к самому горлу, норовя огнем выплеснуться! Сила Кореленкина проснулась, Аленой овладела, и возникло в ней вдруг знание таких вещей, о каких Рязанка, кажись, и словечка ей не молвила, уверенная, что Алене этого не понять...
– Уйди, Аленушка, не бабье это дело - о карах за грехи в церкви рассуждать, - спохватившись, попытался унять ее Гриша.– Оно же и в апостольских посланиях сказано, в писаниях от Павла, к коринфянам, кажись... жены в церкви да молчат...
– Ласков ты больно, Гришенька, батюшка, - не в упрек, а как бы преклоняясь перед Гришиной добротой, отвечала Алена.– Ты сам бы его грех замаливать принялся, пост на себя за него наложил, - да хорошо, Господь тебе времени довольно для сего не дал! А ты послушай, что я тебе скажу. Вот тут, в храме, Бог незримо перед нами предстоит...
Отродясь столь красно Алена не говаривала, и осенило ее - откуда вдруг слова-то взялись, но сразу же возникла мыслишка прелестная - как она сейчас с Савелием сразится, да одолеет, да Рязанке о том поведает...
И, распалившись, отдалась она вся этой чужой, но прекрасной ярости!
– Шла бы ты, Алена, - как можно строже велел Гриша.
– Нет, пусть говорит баба!– обрадовался вдруг Савелий.– Пусть говорит! Бабьему дурьему суду покориться желаю!..
– А и покоришься!– воскликнула Алена.– Ты думаешь, перед батюшкой да передо мной гордишься сейчас убийством своим? Ты перед Господом гордишься! Раз Он тебя прощает - то какого ж тебе еще рожна надобно?
– Искушаете вы меня!– вскрикнул тут Гриша, воистину страдая. Ступайте из церкви вон! Оба!