Окаянные
Шрифт:
— От кого, Исак Исаевич? — Гость уже немоложавый, чувствовались в нём мужество, мощь испытавшего многое человека, интеллигентный, в пенсне и с бородкой клинышком, водрузил лампу на стол. — От кого? Нам ли с вами теперь что-то прятать? — Он помолчал, оглядывая комнату, поморщился от её убожества, твёрдо закончил: — И прятаться.
— Вот, — засуетился, потирая руки, хозяин, — здесь моё пристанище. Обрёл, так сказать, на старости лет. Но!.. Но не ропщу! — Петушась, он потянулся, встав на носки, но до глаз гостя было далеко; скис, изобразив подобие улыбки. — Угощать тебя, мой друг, нечем. Чаю если? Право, не знаю с чем. А ты раздевайся, раздевайся.
Мы сейчас что-нибудь придумаем. У меня там дровишки припрятаны на чёрный день. Печку раскочегарю, а пока присаживайся
— Ну прежде всего, Исак Исаевич, я давно уже не Корно. — Тесня бумаги и выкладывая на стол из расстёгнутого чемоданчика провизию, потёр бородку гость, снял пенсне, сунул, как мешавшую вещицу, в карман. — Сами понимаете, время, революция, война… впрочем, всё перечислять, до конца не добраться. Жизнь внесла коррективы. Зовите меня Глебом, как прежде, но теперь уже Романовичем. И фамилия моя Устинов, а не Кор-новский. Вот так. Ваш покорный слуга.
Заметив растерянность и недоумение в глазах старика, он усмехнулся, подмигнул заговорщицки:
— Впрочем, здесь кличьте, как вздумается, можете сразу и Корно, и Глебом.
— Глебушка…
— Пока мы вдвоём.
— Я уж по-прежнему.
— Не возражаю. Сообразим кипяточку. На столе вроде всё, чтобы поужинать. Я, признаться, нагулявшись у вас по городу, изрядно проголодался.
— У вас? Что я слышу!
Гость между тем скинул шляпу, лёгкое пальто; поискав глазами, бросил их на ящик, служивший хозяину чем-то вроде комода.
— Ты это зря, Глебушка. Зря. У меня к ночи сущая холодрыга.
— А мы разогреемся. — Выставил на стол бутылку коньяка гость.
— Коньяк! Неужели? Очарование! — старик задохнулся от аромата разливаемого прямо в чайные чашки напитка. — А мне ведь нельзя. Сердце. Приступ был.
— От сердца как раз верное средство, — поднял чашку гость и безапелляционно провозгласил тост: — За встречу!
Они выпили. Корновский, сразу опрокинув чашку и схватив первое, что подвернулось под руку, жадно начал закусывать; Исак Исаевич некоторое время принюхивался, закатив глаза, а прикоснувшись, уже мелкими глоточками пил, наслаждаясь.
— Да вы, право, гурман, Исак Исаевич. Раньше я не замечал.
— А были случаи? — не смутился старик, выбрав сыр, и нарезал его себе мелкими дольками.
— Да не скупитесь вы!
— Нет, милейший Глебушка, забыли мы как такую сладость кушать следует. Тут расточительность вредна. Тут аромат и вкус!..
— А это, значит, ваш манускрипт? — двумя пальцами подхватил листик рукописи с вороха бумаг Корновский и поднёс ближе к свету.
— Былое и думы… — гордо вскинул глаза Исак Исаевич, они у него величественно блеснули, коньяк или нахлынувшие чувства заискрились в них несвойственным огоньком.
— И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю [77] , — произнёс с ухмылкой Корновский и, бросив лист на ворох бумаг, полез за портсигаром. — Я закурю?
— Что ты спрашиваешь? Конечно, мой друг! В этой берлоге наконец-то появится хоть запах былой цивилизации. — Кинулся хозяин убирать листки со стола и ставя вместо пепельницы пустую жестяную банку из-под керосина. — Это всего лишь мои скромные наброски. Мысли, так сказать, о пережитом и не воплотившимся.
77
А. Пушкин, Воспоминание. Собрание сочинений в 10 томах, том 2.
— Неисполненном?
— Старческие философствования, Глебушка.
— Крестьянский социализм? Былое и думы, как у Герцена, вы сказали?
— Правильнее, наверное, былые думы. И ты ведь тоже когда-то… Чем мы бредили… И это здесь есть, и новое. — Старик прижал бумаги к груди.
— Чернов?
— А как же без Виктора Михайловича? Он у нас тогда путеводной звездой значился. С саратовского "Летучего листка" начиналось, это уж потом, в столице, Андрюша Аргунов [78] в кружки всех объединил. "Земля и воля" — лозунг, сдвинувший сердца многих. "В борьбе обретёшь ты право своё!" [79] — это же зовёт на большие патриотические подвиги!
78
А. Аргунов — руководитель Северного союза социал-революционеров.
79
Девиз партии социал-революционеров (эсеров).
— За границу удрал ваш Виктор Михайлович, — сбросил пепел в банку Корновский и плеснул себе коньяку, видя, что старик ещё возится с рукописью, не находя ей места.
— Тут они все у меня, — наконец решил тот спрятать бумаги в один из ящичков шкафа у стены; последних слов гостя старик явно не расслышал и продолжал так же велеречиво: — И Ключевский [80] , и Бердяев [81] , и Ильин [82] . Да, непохожие, разные. Но что ни голос, то колокол! И те, которых ты, Глебушка, переносить не мог, с которыми в своих молодых метаниях вечно спорил. И те, которых почитал и на кого молился.
80
В.О. Ключевский (1841–1911) — один из крупнейших российских историков, заслуженный профессор Московского университета, блестящий лектор, в 1905 г. участвовал в Комиссии по пересмотру законов и печати и в совещаниях по проекту учреждения Государственной думы и её полномочий.
81
Н.А. Бердяев (1874–1948) — русский религиозный и политический философ, был семь раз номинирован на Нобелевскую премию по литературе, в 1904 г. примкнул к Союзу освобождения, при советской власти попал в тюрьму за свои взгляды, выслан за границу, в 1946 г. получил советское гражданство, но выехать на родину не успел, умер во Франции.
82
И.А. Ильин (1885–1954) — русский философ, публицист и писатель, сторонник Белого движения и критик коммунистической власти в России, непримиримый борец с коммунизмом, в 1922 г. по приказу Ленина выслан из России на "философском пароходе" вместе с другими 160 видными философами, историками и экономистами, умер в Швейцарии.
— Тени прошлого!
— Великие пророки!
— Рукопись-то вы правильно прячете. — Отхлебнул коньяк Корновский и затянулся папироской. — Не время сейчас, и вообще появится ли в ней надобность?
— Что-что?
— Сжечь бы её от греха. Я, правда, мельком глянул, но уловил из ваших зажигательных суждений. Не время. Поберегите себя.
— А кому я вреден, Глебушка? Кому дорога или будет помниться моя жизнь, мои мысли, вот и ты меня уже осуждаешь…
— Что вы, Исак Исаевич, и не думал. Но сейчас неопасно только с девушками под ручку в парках и то разденут и разуют или надругаются, если жизни не лишат. Как тут у вас по ночам? Шалит шпана?
— Дома горят на окраинах, — тут же согласился старик. — А ночью постреливают.
— Вот. И я к вам с большой опаской пробирался, — выложил Корновский перед собой на стол браунинг.
— Беда! — отшатнулся от него собеседник и долго не отводил глаз.
— А вашего Ключевского спасла не спасла, в общем, уберегла от позорной кончины смерть после неудачной операции. Не слышали, наверное. Он в политику, по правде сказать, особенно не лез, но мнение на всё имел своё и не боялся озвучивать. Это он заявил, что в двадцатый наш век угодил случайно, по ошибке судьбы, позабывшей убрать его вовремя. Умнейшая, светлая голова!