Окна
Шрифт:
Спор о природе света. 1995
А еще – и это странно – в накате волн пульсирующего воздуха витает едва уловимый запах денег. Да-да, ведь арабы – менялы. Испокон веку в Старгороде везде принимают любые деньги: доллары, евро, шекели, иорданские динары, египетские фунты… не счесть самых разных диковинных валют. Каких-нибудь десять лет назад торговец невозмутимо принял бы у вас голландские гульдены и отсчитал бы сдачу в любой удобной для вас
В Еврейском квартале – это особенно ощутимо в ненастные дни – меня тревожит запах св еже стиранного белья. Наверное, под дождем оживают призраки тяжелых дней Войны за независимость, когда Еврейский квартал Иерусалима жил в настоящей блокаде – не хватало продовольствия, топлива, а главное, воды. И хозяйки после стирки белья не выливали воду, а использовали ее для мытья полов и окон. Через пороги открытых дверей вода стекала на улицу, ею пропитывались каменные плиты площади, брусчатка мостовых, трава вокруг деревьев, и вот эти-то ожившие под дождем запахи иерусалимского мыла, сваренного по старинным рецептам, до сих пор поднимаются от камней, от земли и травы Еврейского квартала.
И всему здесь сопутствует суховатый строгий запах молитвенных свитков из телячьей кожи, над которыми в сувенирных лавках, торгующих мезузами, трудятся сутулые каллиграфы – сойферы…
А вот в Армянском квартале над горьковатым дымком от тлеющего хвороста всегда витает торжествующий хлебный дух. Это во дворах хозяйки пекут в специальных врытых в землю печах – тонирах – благословенный лаваш.
Армянский лаваш можно напечь на полгода вперед. Подсушенный, он хранится долго. И потом в любой момент стоит, слегка увлажнив, на полчаса накрыть его полотенцем, как он оживет вновь, став теплым и мягким хлебом. Арабские питы и лафы, французские багеты, русские кренделя – более поздние изобретения. Армяне чуть ли не первыми на земле догадались извлечь сытный вкус из забродившего теста…
Тревожный воздух Старгорода перенасыщен и, как тугая котомка, набит запахами его обитателей. В дождливые дни он набухает, сыреет и тянется понизу над мокрыми плитами улиц и переулков, исшарканными подошвами миллионов ног; в жару – мириадами спиралей прорастает над скопищем лавок, колоколен и куполов, плоских и черепичных крыш; бунтует и рвется прочь весной, когда в долине Иосафата цветут багровые маки, а над Иудейской пустыней вырастают и рушатся, беззвучно содрогаясь в тектонических разломах, скалистые облака.
Тяжелый и плотный экстракт, текучая смесь, настоянная на пряном ветерке страха, – этот воздух, вдыхаемый теми, кто ступает на эту землю, – он содержит все, что угодно, только не благость.
Ибо не ищут благости в Иерусалиме…
И все же время от времени я оказываюсь в Старгороде – по разным поводам.
Чаще всего это очередная прогулка с очередными гостями, которым, в зависимости от интересов и расположения души, нужны либо христианские святыни («…и Мария Никитична просила крестик освятить!»), либо Стена Плача (записочку меж камней вложить: «Пусть Сене повысят зарплату, Г-ди! И чтобы Лиза наконец забеременела!»).
Либо гости мои совсем бесшабашные, и тогда с ними просто: «Да веди куда хочешь!»
Я и веду, и показываю высокий класс, свой знаменитый аттракцион: долгую, витиеватую, наступательную и оборонительную торговлю с владельцами арабских лавок – битву до полной моей победы: смехотворно малой цены, которая почему-то (я двадцать лет потратила на то, чтобы это понять, но так и не поняла) все равно выгодна владельцу товара. Может быть, все эти ткани, керамику, медную утварь и прочее соблазнительное барахло производят иноземные рабы в глубоких подземельях времен крестоносцев?
Мой подлинный, тайно лелеемый талант – упоенный рыночный торг. Виртуозный, партитурный, детально оркестрованный шутками, вздохами, стонами, воплями… торг до вылезания глаз из орбит. До бравурного пассажа в финале, до последнего аккорда – чашки кофе, сваренной лично хозяином лавки.
Впрочем, иногда я покупаю действительно нечто ценное, что задевает меня по-настоящему: например, серебряную монету Александра Македонского, которую я намерена переделать в кольцо. Под напряженным взглядом моего знакомого продавца Аси я долго рассматриваю чеканный профиль молодого полководца. (Это профиль актера Жерара Депардье: мощная шея, сложносоставной нос с мясистым кончиком, твердые губы, выдающийся подбородок… Да: я переделаю ее в кольцо и буду мечтать и представлять себе руки, сотни тысяч белых, черных, шоколадных и желтых рук, через которые прошла эта монета, прежде чем осесть на безымянном пальце моей правой – и тоже не бессмертной – руки.) После чего невозмутимо откладываю монету в сторону и минут пять перебираю нитку крупных кораллов, подробно обсуждая с Аси, как и зачем их красят. Главное тут ни разу не бросить в сторону монеты заинтересованный взгляд. Чуть позже я опять рассеянно беру ее в руки, чтобы вновь отложить, якобы заинтересовавшись серьгами из римского стекла… Цель – вымотать Аси и совершенно запутать его относительно моих намерений.
Я здесь с друзьями, которые разбрелись по магазину и таращатся на все диковинное, что попадает в поле зрения, и щупают все, до чего дотянутся руки. Я уже раза три созывала их по-русски, выразительно загребая воздух рукой, чтобы Аси понял, что мы намерены двинуться дальше… И когда они, как цыплята, собрались, наконец, под моим крылом и готовы продолжить зачарованное путешествие по магическим джунглям Эльдорадо… я резко разворачиваюсь и выхожу на ринг:
– Почему я должна верить, что монета – не подделка? – лениво спрашиваю я.
Аси не вскидывается, не кричит, что не торгует подделками (он ими торгует); не бросается демонстрировать мне сертификаты на стенах, подтверждающие законность его торговли археологическими артефактами… Так поступил бы салага, стремящийся отхватить любой кусок, сбыть с рук любому иностранцу дешевку за три шекеля. Нет, Аси не таков. Во-первых, мы с ним знакомы много лет, и не одну группу хищных киношников я приводила в его магазин, уверяя, что «русские делают рекламный фильм, и твою лавку увидят миллионы туристов»; во-вторых, я никогда просто так не морочу голову и в конце любого визита обязательно покупаю что-то в этой лавке, удобно расположенной слева от входа в арабский рынок; покупаю даже тогда, когда в этом нет острой нужды.
(Да и какая, положа руку на сердце, может быть нужда в коралловом ожерелье, или в вазочке иранской керамики, или в тканой наволочке кропотливой друзской работы? Я покупаю все это впрок на подарки, ибо много разъезжаю и повсюду у меня друзья, приятели и знакомцы.)
Аси вообще не торопится меня разубеждать.
Он улыбается и достает из-под прилавка поддон, разделенный на множество крошечных отсеков. В каждом отсеке лежат по две, по три монеты – темные кружочки разной степени сохранности и привлекательности, в зависимости от того, когда и как охотно отдала их здешняя земля.