Окно на тихую улицу
Шрифт:
– Прок может быть от всего, если ты не дурак. Так я тебе скажу, что за птица этот Колесников! Миша Колесников – это страшное, но закономерное явление. Это зверь, точнее сказать, бультерьер. То есть порода, выведенная специально для работы челюстью. Хищный и бесстрашный. Есть звери хищные, жадные, но трусливые. С ними справиться нетрудно. Но случаются такие же хищники, только совершенно бесстрашные. И с ними бороться нет никакого смысла. Их просто убивают. Когда-нибудь это произойдет и с Колесниковым. Потому что у него есть один существенный недостаток – его честолюбие. Ты знаешь, что такое честолюбие? Ты, кстати, тоже им побаливаешь. Но не буду отвлекаться. Так вот, Колесников никогда
Корбут сосредоточенно курил. Глаз его был так же прищурен. Он покачивал головой и, казалось, думал уже о чем-то другом. Будто все, что ему говорили сейчас, он давно знал.
– Ты мне не веришь? – неожиданно спросил Боря.
– Ну почему же! Конечно, верю. Я хорошо знаю этот тип людей.
– Колесников не тип. И вообще не советую тебе со своими типами подходить к определенному человеку.
– Ну хорошо, хорошо. Что еще ты скажешь?
Но Боря вдруг поднялся.
– Больше мне нечего сказать. Я совсем забыл. Мне надо срочно быть в одном месте. Значит, до завтра? Ты приносишь деньги сюда, часам к девяти, а я этот пакет… Ну пока! Мне пора, совсем засиделся.
И Боря, что называется, отвалил. Ибо он видел, как за спиной ничего не подозревающего Корбута на узкую площадку «брызгами шампанского» вкатилась уже знакомая нам ослепительная «девятка».
Корбут от неожиданности даже не успел попрощаться с товарищем. Однако, хорошо зная людей, он своим лицом не выразил никакого недоумения по поводу странного исчезновения. Ничуточки не смутили его воинственную душу и мрачные пророчества будущего эмигранта. Казалось, даже наоборот, они лишь добавили уверенности его безупречной внешности.
А внешность эта совсем не изменилась за время нашего повествования. Несмотря на многие нелестные слова, отправленные в его адрес, не разветрилась укладка его волос, не потускнел на них лак, ни одна лишняя складка не образовалась на его великолепном костюме, даже запах его одеколона ничуточки не выдохся.
Он сидел за тем же столиком, что и в обед, когда был здесь с Соболевым, все так же курил «Кэмел», который, надо заметить, еще не продавался на каждом углу. Он спокойно допивал чашку двойного черного кофе и не озирался по сторонам, как озирался бы на его месте после полученной информации всякий малодушный юнец. Ему совсем не казалось, что мир вдруг изменился, разделившись на хищников и жертв, хотя своей спиной он мог уже почувствовать, как сзади на него надвигалась гроза. Он, повинуясь какому-то более великому инстинкту, нежели сохранение собственной шкуры, смотрел в эту минуту на женщину.
Женщина сидела за столиком с трехлетним малышом и кормила его пирожным. Малыш, только научившийся говорить, чувствовал себя вольготно и весело. Он кривлялся, пачкался, таращился по сторонам и беспрестанно засыпал мамочку своими глупыми вопросами. А она кидала на него короткие взгляды, механически ему отвечала и так же механически делала свои родительские замечания.
Сама же полностью казалась погруженной в себя. Ее красивые черные глаза были олицетворением огромной женской печали. Той самой печали, горькой и безысходной, которая бывает только у женщин и только из-за мужчин. Но не всякая женщина способна выразить ее так глубоко и точно. У кого-то она отразится презрением, у кого-то – болью, а у кого-то – ненавистью, безобразящей лицо. Все зависит от характера и ума самой женщины.
В печали этих глаз читалась даже не потеря любимого и не потеря любви, а нечто более печальное, похожее на полное разочарование в любимом и полное неверие в любовь. Было в них и горькое прозрение, и резкое взросление. Было тягостное прощание молодой женщины с последними мечтами безмятежной юности. Было тихое приятие реальности, когда цветущая женщина кладет себя на алтарь одинокого материнства.
И всякий мужчина, поймав этот взгляд, почувствует в груди своей волнующий порыв. Только не всякий, конечно же, станет его объяснять и тем более ему поддаваться.
Мне трудно сказать, объяснял ли что себе Корбут, мне легче сказать, чем объяснялась его решимость двинуться навстречу женской печали. Она объяснялась его отчаянной, его авантюрной, его мужской натурой.
Однако случиться этому тут же, увы, не пришлось. В момент, когда он уже схватил ее взгляд, когда невидимая ниточка протянулась между ними, позади проплыла глыба в спортивном костюме. Чуть тормознулась перед хозяином «Башни», и глаза услужливого Игорька указали на Корбута. Сидящая с малышом женщина только и увидела, как симпатичного мужчину закрыла темно-синяя широкая спина.
– Ты Корбут? – пробасил Колесников, беспардонно усаживаясь за столик.
Другой стул был тут же занят Бобом.
– Да, я, – без тени волнения ответил Корбут.
– Меня знаешь? – продолжил Чемпион.
– Знаю, – так же спокойно ответил Корбут. – И даже догадываюсь, о чем хочешь говорить.
– Ну и прекрасно. Мне нравится такое понимание, тем более что нам предстоит вместе работать. Надеюсь, и дальше будет так же.
– Я тоже надеюсь.
– Значит, так, Сережа. Мы внимательно изучили твои проспекты. Предприятие у тебя солидное, доходное, но хлопотное. Сам понимаешь, место! Без охраны никак нельзя.
– Понимаю, не мальчик.
– Мы согласны на тридцать процентов от прибыли.
– Хорошо, но до прибыли еще далеко.
– Это вопрос второстепенный. Мы не спешим. Теперь детали. Наш человек будет у тебя в штате. Хочу тебя с ним сразу же познакомить. Это Боб. Или Владимир Бусаев, кандидат в полутяжелом весе. Все текущие вопросы будешь решать с ним. Какие проблемы на сегодняшний день?
– Только по стройматериалам.
– Это не наши проблемы. Когда открываешься?
– Думаю, через пару месяцев.
– Прекрасно. Буду на открытии. Сейчас ко мне есть вопросы?
– Совершенно никаких.
Колесников недоверчиво осмотрел собеседника. Он не ожидал подобной сговорчивости. По его предварительным сведениям, Корбут рисовался упрямым, жадным и тупым. Ничего такого обнаружить в нем не удалось. Однако это уже не могло изменить негативной предрасположенности.
В своей мыслительной деятельности Колесников привык оперировать установками. Их он принимал уже готовыми, как аксиомы, или создавал сам, подобно своим афоризмам, в минуты интеллектуального вдохновения. Всякая неординарная ситуация раздражала его. Поэтому с Корбутом он простился сухо, окинув его напоследок тем взглядом, которым обычно на ринге он окидывал соперника.