Окно в Париж для двоих
Шрифт:
— Не знаю. — Даша пожала плечами.
Она и правда не знала, зачем такому, как Костя, такая, как Лили. Недостатка в женщинах тот, судя по всему, не испытывал. В деньгах тоже. И на такой товар, как танцовщица из стриптиз-бара, у него всегда хватило бы средств. Если только…
— Может, ты хотел его ею шантажировать, — осторожно предположила она. — Может, досадить хотел, тем более что Лили, кажется, тебе симпатизировала. Или откуда-то узнал о деньгах и…
— И взял Лили в заложницы, — закончил за нее Костя с дурашливым кривлянием, сразу сделавшись
— Да? Каким образом?
— Таким, что я переспал с его милой сестренкой.
И он снова ухмыльнулся так, что Даше захотелось его ударить.
Кажется, он догадался об этом, потому что сполз с дивана и, не переставая гадко скалиться, начал двигаться прямо к ней, перебирая голыми коленками по полу. Добрался до того места, где она, сжавшись в комок, сидела в кресле. Уложил ей голову на колени и загнусавил:
— Дашка-а-а, девочка-а-а, я скучал, а ты? Я хотел позвонить, а тут он и сразу все испортил! Ну, девочка-а-а, ну не ломайся-а-а, будь сговорчивой. Идем в кроватку!
Не будь его тон таким отвратительным. Не случись с ее братом беды, а она случилась, Даша это чувствовала. Не будь Костя замешан во всей этой нечистой истории, а об этом тоже кто-то упрямо нашептывал на ухо, кто знает, смогла бы она его оттолкнуть. Может, и нет, может, и нет, но теперь…
— Извини! — испуганно вскрикнула она, когда Костя упал на лопатки, больно ударившись головой о плитку. — Извини, я не хотела.
— Убирайся! — прошипел он злобно. — Убирайся! И чтобы я ни о тебе, ни о твоем чокнутом братце больше никогда не слышал!
Тяжелая металлическая дверь мягко щелкнула за ее спиной, запираясь. Она выскочила из дома, едва успев схватить со сверкающего крючка свой плащ. Выскочила бегом, хотя за ней никто не гнался. Костя так и остался лежать на полу, сумрачно рассматривая десятка полтора точечных потолочных светильников.
Он не станет ей помогать. Он ее презирает. Вот то, что ей надо уяснить для начала, решила Даша, чеканя шаг по мраморной дорожке от двери его дома до ворот. Она лишь нелепый, незначительный эпизод в его жизни. Причем эпизод, повлекший за собой очень много раздражающих факторов.
Скуки снятия ради он воспользовался ее наивной помощью, и все. Продолжения нет и быть не может. Он слишком боится быть обманутым, обобранным, влюбленным. Теперь она поняла, какой дурью была полна его голова. И теперь, как никогда, уверилась в мысли, что ее брат не крал этих денег. Он не был на это способен просто, и все…
Глава 9
— Гарик, деточка, скушай бульончика, я прошу тебя! Крепкий говяжий бульончик — это то, что тебе сейчас нужно, поверь!
Голос матери огромным воздушным пузырем наполнил его легкие, тело тут же сделалось послушным, невесомым, и парить бы ему и парить, но… пришлось просыпаться.
Пришлось просыпаться, проклял бы кто вовеки веков эту гнусную похмельную реальность. Просыпаться, смотреть в отвратительный потолок с отклеившимися обоями, дай бог здоровья соседям с третьего этажа. Осознавать, что голос матери — это всего лишь сон. Она умерла полгода назад. Понимать, что крепкого говяжьего бульона в это утро не будет. Мокрого полотенца на лоб не будет тоже. Останется лишь похмелье одно, живучее, как саранча. Поганое, тяжелое похмелье, пережить которое он уже не торопился. Торопиться теперь было некуда.
И зачем просыпался в такую рань? Хотя почти полдень. Разве рано?
Он сбросил с кровати сначала одну ногу. Попробовал нащупать пяткой пол. Тот странно покачивался. Покачивался, как корабельная палуба, черт побери! Даже смешно сделалось, надо же было до такого допиться!
Вторая нога через пару минут встала на пол чуть тверже. С телом была проблема. Гнулось и прогибалось, как дурашливый надувной клоун на праздничной городской площади. С головой было не лучше. Что-то изнутри сильно давило на глаза, мешая отчетливо различать предметы. Оттого и ударился несколько раз об углы, пока брел в ванную.
Хвала небесам, вода текла из крана и горячая, и холодная, пару дней как включили. А до этого приходилось лазить в ванну и корчиться в судорогах под ледяными струями. И, помимо этого, существовала масса неудобств. Одни траншеи, опоясавшие двор, чего стоили. Нормальным людям оно, может, и ничего, они по мосточку, аккуратненько. А что нормальным людям сойдет, Гарику Прокофьеву просто смерть. Его же из этих траншей раз десять вытаскивали за минувшие два месяца. Чертыхались, ругались, обкладывали матюком, но вытаскивали в память о былых заслугах.
Вспомнив о них, Прокофьев скрипнул зубами и, упрямо игнорируя кран с горячей водой, влез под ледяной душ. Стоял долго. Корчиться и стонать от холода не было сил, поэтому стоял молча. Стоял и все думал. Правильнее, пытался собрать воедино разрозненные обрывки отвратительных мыслей. Мыслей о собственном бессилии, об отвратительной гибкости, заставившей прогнуться перед говенными обстоятельствами.
Чем больше думал, тем гаже становилось. Впору было вылезать из ванны и снова идти занимать денег на очередную опохмелку. А ведь завязать собирался, правда, по срокам еще не определился, когда именно.
Через край ванны перешагнул другим человеком. Трясло, колотило и подбрасывало, тошнило, и все плыло перед глазами, но теперь как-то уже по-другому. Не так резко и болезненно. Кое-как вытерся грязным вдрызг полотенцем, швырнул его туда же, откуда взял только что — под раковину в тазик с грязными носками и трусами. Вот дожил, а! Раньше хоть мать была жива, следила за всем этим дерьмом. Чтобы все было чисто, постирано, сготовлено. В душу влезть не могла, нет, но хоть внешний лоск его бережно хранила. Матери не стало уже как полгода. Месяц, как он безработный. Год уже, как брошенный.