Олени
Шрифт:
Мне вспомнилось в ту ночь кое-что из детства (неужели это светлячки своими миниатюрными огоньками разбудили во мне то далекое воспоминание?) Мне было тогда года четыре или пять, отец учил меня делать фонари… Мы выбирали большой арбуз, срезали верхушку, а потом выскребывали его сладкую серединку (розовый сок стекал по моим щекам) и вырезали в нем окошки самой разной формы — треугольные, квадратные, круглые или в виде пятиугольной звезды, а потом ставили внутрь свечу и зажигали ее. И я гордо брал этот фонарь и шел с ним гулять по уже темнеющим улицам. Люди удивленно смотрели на маленького мальчика — меня! — с волшебным фонарем в руках, а я время от времени оглядывался назад и видел, как радуются мои папа с мамой, как гордятся своим Прометеем, разгуливающим по вечернему городу.
А
Метрах в пятистах выше по течению реки, впадавшей в озеро, был водопад. Вода с решимостью самоубийцы бросалась вниз с высокой скалы. Вертикальная струя в нескольких местах ударялась об уступы скал, что слегка меняло направление ее стремительного движения, не нарушая при этом стройности отвесной стены падающей воды, которая искрилась на солнце или казалась белой на темной в тени скале. Под водопадом была глубокая заводь с прозрачной чистой водой (я любил там купаться), а на одном широком гладком камне прямо напротив водопада у заводи было чудесное место, где можно было не только хорошо расслабиться под ласковым солнышком, но и долго смотреть на подрагивающую в его лучах подвижную водяную скульптуру, со всех сторон окруженную кольцами и дугами маленьких радуг из брызг от потоков воды, разбивающихся о пороги скал. А еще, чуть подальше, было одно место, где перед извивающейся белой стеной падающей воды стоял черный, весь устремленный ввысь кипарис. Темный силуэт дерева отчетливо вырисовывался на светлом фоне водопада, и они взаимно дополняли друг друга, контрастируя при этом самым причудливым образом.
А однажды на маленькую пеструю полянку в лесу выскочил из кустов медвежонок и бесстрашно направился в мою сторону. Я бы, наверное, поиграл с ним, если бы не его мать, напугавшая меня своим внезапным появлением. Я так испугался, что бросился бежать, но споткнулся и упал. И услышал за собой тяжелый вздох Бабы Мецы[6], пришедшей за своим непослушным детенышем, — в этом вздохе был и укор, и насмешка над моим испугом.
Как-то звездной ночью я сидел на балконе, и мне почему-то вспомнились так любимые мною в детстве прогулки. Почти каждый вечер мои родители «выходили в свет», как и все жители средиземноморского городка, где мы жили, и всегда брали меня с собой. За столиками кафе, вынесенными прямо на тротуар, сидели пожилые мужчины со своими аперитивами, а смуглые парни и девушки, жующие жвачку и поглощающие попкорн и мороженое, проходили мимо них или толпились перед кинотеатрами и дискотеками. Шумные толпы людей в каком-то предощущении счастья шли в порт, куда приходили корабли, доставлявшие сюда из далеких стран новых людей, новые надежды и новые товары. И я, в бело-синей матроске, радостно шагал, держа родителей за руки (отца в белой рубашке с короткими рукавами и маму в синем шелковом платье и белой шляпе), к пристани, к кораблям, к поднявшимся над ними стальным кранам и к экзотическим запахам корицы и лимонов, апельсинов и кофе.
И горьковатому дыханию моря.
Иногда мы поднимались по длинным, извилистым каменным лестницам наверх, к крепости, возвышающейся над городом, опирались на железные перила ограды, под которой внизу, словно кем-то разбросанные кубики и плитки, виднелись дома и крыши. Отсюда было хорошо смотреть вдаль, до самого горизонта в бескрайнем море, и на корабли в заливе, похожие на пасущееся стадо животных. Иногда доносился гудок далекого еще парохода, пробивавший купол неба и теряющийся где-то высоко-высоко, в бесконечности.
А небо в «Оленях», а облака!
Серое, непрозрачное, низкое зимнее небо, когда даже понять трудно — небо это или облака. И высокое летнее небо — бездонное и хрустально синее или побелевшее от зноя. Тонкие, как пряжа, перистые облака, которые растворялись позже в бескрайней вышине. Иногда они розовели или быстро таяли, как кусочек сахара в стакане воды. А огромные кучевые облака, страшные и кровавые перед закатом или косматые и темные перед грозой! Острые края облаков странных очертаний — в виде замков, человеческих лиц, которые подолгу стояли на одном месте, неподвижно, словно приколоченные к воздушному куполу неба. И другие облака, пролетавшие с огромной скоростью и превращающие экран неба в странную и завораживающую картину, подвижную и абстрактную. Фиолетовые, желтые и алые закаты. Или совсем безоблачные, когда синева неба лишь незаметно переливается разными оттенками цвета.
А однажды ночью шел настоящий звездный
Как-то, после встречи с девушкой на средиземноморском берегу, когда я стал ходить на рассвете и перед закатом на маленький пляж внизу, под нашей виллой, я увидел огромную падающую звезду и почему-то запомнил ее. Это было мое первое «звездное» воспоминание. Большая звезда, очень заметная на фоне более мелких и неподвижных звезд, внезапно задрожала, слегка сдвинулась с места и стремительно полетела вниз в сопровождении искрящегося шлейфа, возникшего от ее движения, и, описав небольшую дугу, исчезла над морем. А мне показалось, что она упала в меня — как улыбка той девушки, которая насквозь прожгла мое сердце.
А серна!
Я увидел ее еще во время моей первой прогулки по заповеднику и запомнил ее грациозный прыжок от меня в глубь леса. Когда я встретил ее во второй раз, мне показалось — нет, я был просто уверен, — что это та же самая серна.
Я лежал тогда на скале у воды, чуть зажмурив глаза на ярком солнце. И в пульсирующей тишине одиночества вдруг ощутил, что я уже не один. Открыв глаза, я слегка приподнял голову. И увидел ее. Она стояла на берегу у заводи и пила воду. Не знаю, почувствовала ли она мое присутствие и мой взгляд, но она тоже подняла голову. И заметила меня. Однако притворилась, что никого не видит, спокойно продолжая пить. Потом, чуть повернув свою нежную головку, посмотрела в мою сторону и как будто лишь теперь заметила. Немножко постояла так, настороженно и чутко прислушиваясь к чему-то, потом подняла и снова опустила на землю свою стройную ногу, слегка повернулась всем корпусом и вдруг резко (но не испуганно, а словно желая продемонстрировать гибкость тела и красоту движения) подпрыгнула и скрылась в кустах. И это грациозно-застенчивое движение исчезнувшей серны навсегда запечатлелось в моей памяти.
И снова — над всем миром — песня цикад.
Их резкие пронзительные голоса заполняли собой все вокруг, создавая своим звуком какое-то особое пространство, в котором разместилось все видимое и осязаемое — деревья и травы, ручьи и облака, летающие цветки бабочек и запах диких лесных трав на полянах, ласка воздуха и объятья воды.
Иногда это были одинокие, слабые солисты, рядовые исполнители не очень уверенных в себе дуэтов, струнных квартетов или огромных симфонических оркестров, мелодии которых переливались во всех регистрах (от немыслимых высот до мягких, обтекаемых низких нот). Но порой их голоса сверкали точечками в пространстве или же полностью тонули в звучащих водах огромного океана.
А когда их песня уносила с собой в сон свет дня и всё вокруг постепенно исчезало в наплывающих сумерках вечера, погружаясь в ночной мрак, от которого, казалось, некому было тебя защитить, их голоса словно будили какие-то противостоящие этому мраку со-ответствия, со-ответы — звезды, эти маленькие искорки в темнеющей выси неба, пульсирующие огоньки, просветы, уводящие в иные миры.
И мне казалось тогда, что это они, мерцающие звезды дирижируют песней цикад, голоса которых, в свою очередь, блестят, как эти звезды.
Песня цикад убаюкивала меня в теплой душистой колыбели земли, но яркий свет звезд говорил, что этот сон не вечен.
Первое Рождество и первый Новый год, которые я встретил в «Оленях», в сущности, никак не отмечались — со стороны стариков не было никакой реакции, они явно не выделяли эти дни, да и мне было не до торжеств. Во всяком случае, я вспомнил о них, лишь когда отмечал в своем календаре соответствующие даты. Но на второй год я решил отпраздновать эти памятные дни вместе со стариками и прежде всего срубил елку. Дед Йордан не был в восторге от гибели деревца, но, естественно ничего не сказал. А я поставил елку у них в комнате, украсив ее несколькими импровизированными игрушками, в числе которых самым замечательным моим достижением стали бусы из воздушной кукурузы, которым предстояло сыграть роль елочной гирлянды. И в Сочельник я позволил себе придать нашему ужину определенную торжественность, прочитав отрывок Евангелия от Матфея из латинской Библии. Баба Ивана перекрестилась вместе со мной, дед Йордан остался неподвижным, и мой тост в честь Рождества Христова завершил наш скромный ритуал. Через несколько дней, на Новый год (если, конечно, мои календарные вычисления шли в ногу с астрономическим временем) мы повторили его.