Олимп
Шрифт:
Сердце подскакивает к самому горлу; во рту появляется неприятный привкус страха. Кто-то подстерег Хокенберри и даже осмелился на преследование. Тут и сомневаться нечего. Ноги ступают еле слышно: загадочный гость осторожно крадется наверх.
«Может, какая-нибудь женщина позарилась на брошенные ворами вещи?» – предполагает ученый, однако луч надежды, едва загоревшись, печально гаснет. Во-первых, из темноты слабым эхом доносится тихий звон металла – видимо, бронзовых доспехов. А во-вторых, насколько ему известно, троянские дамы во сто крат опаснее большинства мужей двадцатого
Схолиаст как можно тише поднимается с места, убирает в сторону хлеб, сыр и вино, зачехляет свой нож, беззвучно вытаскивает клинок и делает шаг назад, к уцелевшему краю стены. Подумав, он прячет меч под алым плащом, тяжелые складки которого треплет порыв ночного ветра.
«У меня есть квит-медальон». Левая рука невольно тянется к маленькому приборчику для квантовой телепортации, висящему на груди под одеждой. «С чего это я решил, будто не сохранил ничего ценного? Пусть этой штучкой нельзя воспользоваться без того, чтобы жители Олимпа не засекли меня и не бросились в погоню, а все-таки вещь редкостная. Настоящее сокровище». Хокенберри достает фонарик и держит его на весу, как тазерный жезл. Кстати, сейчас бы он действительно не помешал…
Шаги звучат уже близко. Что, если это бог? Бессмертные и раньше пробирались в город в обличье простых людей. И разве у них недостаточно причин, чтобы преследовать бывшего схолиаста, убить его и забрать драгоценный медальон?
Таинственный гость одолевает последние ступени. Выходит под открытое небо. Мужчина щелкает кнопкой, и луч фонаря выхватывает из темноты фигуру…
Это существо низкого роста, не выше метра, и вообще мало похоже на человека. Колени загнуты назад, руки сочленяются неправильно, правая ладонь ничем не отличается от левой, лица вообще нет, и все заковано в темный пластик или серо-красно-черный металл.
– Манмут, – с облегчением выдыхает Хокенберри, отводя круг света от зрительной панели маленького европейца.
– Под этим плащом упрятан короткий клинок, – произносит моравек по-английски, – или ты просто рад меня видеть?
Поднимаясь на башню, ученый никогда не забывал прихватить с собой немного топлива про запас. Обычно это были засохшие коровьи лепешки, но нынче удалось разжиться охапкой ароматного хвороста, которым из-под полы торговали на площади лесорубы, собиравшие дрова для погребального сруба. И вот на площадке трещит костерок, а Манмут и Хокенберри сидят на камнях друг напротив друга. Дует пронизывающий ветер, и человек радуется тому, что может хотя бы погреться.
– Что-то давно тебя не видел, – говорит схолиаст, глядя, как отсветы пламени пляшут на блестящей поверхности зрительной панели моравека.
– Я был на Фобосе.
Несколько мгновений бакалавр гуманитарных наук напрягает память. Ах да, Фобос. Одна из лун Марса. Кажется, самая близкая. Или самая маленькая? В общем, луна. Взгляд обращается к Дырке, теперь уже чуть заметной в нескольких милях к северо-востоку от города. На другой планете тоже ночь, и черный диск выделяется только за счет особенных звезд. Там они то ли светят ярче, то ли гуще насыпаны, то ли все сразу. Марсианские луны – где-то вне поля зрения.
– Я ничего такого сегодня не пропустил? – интересуется Манмут.
Не удержавшись от усмешки, Хокенберри рассказывает европейцу о погребальном обряде и самосожжении Эноны.
– Ух ты, обалдеть, – отзывается моравек.
Похоже, он сознательно предпочитает обороты речи, которые, по его мнению, были в большом ходу в ту эру, когда схолиаст впервые жил на Земле. Иногда этот выбор удачен. В основном же, как сейчас, презабавен.
– Не помню, чтобы в «Илиаде» говорилось о прежней жене Париса, – продолжает Манмут.
– Вряд ли это из «Илиады», – соглашается собеседник, задумчиво нахмурив лоб. Нет, вроде бы ничего подобного в его лекциях не встречалось.
– Воображаю, какое драматическое было зрелище, – не скрывает белой зависти европеец.
– Да уж. Особенно всех поразили слова Эноны о том, что Париса на самом деле убил Филоктет.
– Филоктет? – Моравек чуть наклоняет голову вбок; по какой-то причине Хокенберри привык считать этот почти собачий жест знаком того, что приятель копается в банках памяти. – Герой Софокла? – осведомляется он через мгновение.
– Да. Первоначальный предводитель фессалийцев, из Мефоны.
– У Гомера я с ним, кажется, не встречался, – произносит Манмут. – И здесь вроде бы тоже.
Схолиаст качает головой.
– Еще по дороге сюда, много лет назад, Агамемнон с Одиссеем оставили его на острове Лемнос.
– С какой стати? – В голосе маленького существа, очень похожем по тембру на человеческий, сквозит неподдельное любопытство.
– Ну, главным образом потому, что от него дурно пахло.
– Дурно? А разве от кого-то из них пахнет хорошо?
Хокенберри изумленно хлопает глазами. Лет десять назад, воскреснув на Олимпе для новой работы, он и сам так считал, потом притерпелся. Через полгода или около того. «Интересно, может, я тоже…»
– Этот парень вонял особенно сильно, – поясняет бывший служитель Музы. – У него была гнойная язва.
– Язва?
– Змея укусила. Ядовитая. Как раз когда… Впрочем, это длинная история. Знаешь, обычные дрязги: кто-то что-то ворует у богов. Если в двух словах, его нога буквально источала гной, на палубе было не продохнуть от смрада, лучник вопил как резаный и поминутно терял сознание. В конце концов Агамемнон, по наущению Одиссея, попросту высадил старика на остров Лемнос, бросив товарища гнить в одиночестве.
– Но тот почему-то выжил? – уточняет моравек.
– Как видишь. Возможно, боги хранили его для некоей миссии. Правда, боли в ноге терзали беднягу все это время.
Манмут опять наклоняет голову.
– Понятно… Теперь я вспоминаю пьесу. Лаэртид пустился в обратный путь за сыном Пеанта, как только гадатель открыл ахейцам, что им не покорить гордую Трою без лука, подаренного Филоктету… э-э-э… Гераклом.
– Ну да, лук перешел к нему по наследству, – кивает Хокенберри.
– Погоди, а когда Одиссей успел его привезти? Я имею в виду реальную жизнь, последние восемь месяцев.