Олимпия Клевская
Шрифт:
Для некоторых людей то, чем они владеют, дороже всего на свете.
Блажен, стократно блажен тот, в ком достаточно тщеславия, чьи золотые лучи могут волшебно преобразить его жизнь и стократно увеличить ценность всего, чем он располагает! У этого человека все хорошо: его дети не красивее совиных птенцов из басни, но для него они чудо красоты, ибо это его плоть; медная посуда в его доме — из серебра, его серебро — золото, его золото дороже бриллиантов.
Когда подобный человек смотрит на себя в зеркало, все, что в его наружности
На свое счастье Майи был именно таков: стоило ему заметить признаки неблагополучия, его воображение тотчас рисовало на их месте картинки всех радостей, какие только можно было измыслить.
Итак, повторяем, он устремился к Олимпии, которая, повинуясь не столько воле графа, сколько собственному желанию, жила в строжайшем затворничестве, не покидая особнячка на улице Гранж-Бательер иначе, чем по поводу второго своего дебюта, имевшего не меньший успех, чем первый; однако Олимпия начинала уже всерьез подумывать о том, чем бы прогнать пожиравшую ее невыносимую скуку.
Увы! Однажды вдохнув воздух свободы, нельзя сделать это безнаказанно, и не в нашей воле безнаказанно менять свою любовь, как путешественник меняет одно полушарие на другое; когда сравниваешь, невозможно не размышлять. Сравнение разрушает цельность.
Когда Майи вошел к Олимпии, она показалась ему охваченной мечтательностью, но то была скука.
У графа все еще стояла перед глазами утренняя супружеская сцена, лицо жены, презрительное и хмурое, дышащее тем сдержанным гневом, который еще беспощаднее оттого, что ничем не проявляется внешне. Эта бледность, вызванная внутренним напряжением, всегда несколько портит женские черты; в глазах взамен блеска, который им следовало бы иметь, появляется тусклый огонь, который обычно напрасно было бы в них искать.
У графини дрожали руки, голос звучал сдавленно: она казалась не столько женщиной, сколько врагом.
И когда он застал свою любовницу спокойной, безмятежной, блистающей красотой, почти нежной, он сказал себе: «В добрый час, я выиграл от такой замены!»
Подойдя к ней, он взял ее за руку и произнес:
— Как вы сегодня прекрасны, Олимпия, дорогая! Олимпия встала, взглянула на себя в зеркало и опять села.
— Значит, скука украшает, — произнесла она.
— Вы скучали, Олимпия? — спросил Майи в надежде, что она тосковала, поскольку он оставил ее в одиночестве.
— Я всегда скучаю, — вздохнула она.
— Что ж! — сказал граф. — Я принес новости, которые должны вас развеселить, или придется сказать, что у вас слишком трудный характер.
— Посмотрим, что за новости, — промолвила Олимпия.
— Итак, объявляю вам, дорогая, что ваш дебют наделал много шума в городе и даже при дворе.
— В самом деле? — спросила она. — Вы очень добры.
— Кажется, даже сам король был доволен как нельзя больше.
Олимпия пожала плечами.
— Я знаю, — продолжал Майи, — что мнение
— Такой женщине, как вы, не страшно сравнение даже с королевой, и все же вам как актрисе должно льстить, что ваш талант…
— У меня нет таланта, — возразила Олимпия.
— У вас нет таланта?!
— Я выразилась неточно: у меня его больше нет.
— В таком случае красота…
— Красота — бальзам, который не благоухает, пока его не прольют.
— О-о! — протянул Майи, принужденно засмеявшись. — Позвольте мне откровенно признаться вам, Олимпия, что эти ваши изречения меня смущают.
— Почему?
— Потому что я, моя драгоценная, подобен скупцу, охраняющему свое сокровище.
— Сокровище, которое спит.
— Да, но которое и во сне принадлежит своему владельцу, моя милая Олимпия.
— Мужчина не владелец женщины, — возразила Олимпия, качая головой.
— О!
— Если только она не грузинка, подобно Аиссе, а он не похож на господина де Ферриоля.
— Олимпия!..
— И если только он не зовется тюремщиком, вместо того чтобы называться владельцем.
Майи почувствовал, что по всему его телу пробежала дрожь.
— Как?! — воскликнул он. — Вы говорите это обо мне, дорогая?
— Но мне так кажется, — ответила Олимпия.
— Но что я вам сделал?
— Вы? Ничего.
— Так что же, Олимпия, вы меня не любили?
— Когда-то любила, и очень.
— И разве мое возвращение не обрадовало вас?
— Я этого не сказала.
— Я умолял вас, — продолжал он, осмелев от ее кажущейся покладистости, — поселиться в моем особнячке, потому что недостойно такой женщины, как вы, снимать жилье в городе, словно какой-нибудь комедиантке.
— А разве я не комедиантка?
— Вы порядочная женщина.
— Я женщина с подмостков.
— Разве ваше имя не мадемуазель Олимпия де Клев?
— Будь вы свободны, господин де Майи, вы бы женились на мадемуазель Олимпии де Клев?
Граф застыл, пораженный.
— Сказать по правде, — произнес он, — вы говорите так, будто хотите поссориться со мной.
— С какой стати, господин граф?
— Однако же вы упрекаете, вздыхаете, пожимаете плечами.
— Это правда.
— А когда я вас спрашиваю, что означают все эти сигналы бедствия, вы отвечаете: «Мне скучно».
— И это верно.
— Так вы хотите свободы?
— Разве я вас о чем-нибудь просила?
— Вам уже мало моей любви?
— Граф, не допрашивайте меня больше, прошу вас.
— И почему же?
— Потому что расспросы меня утомляют,
— Но в конце концов, сударыня, вас же не силой вынудили последовать за мной!
— Где? Здесь?
— Нет, еще там, в Лионе. Когда я за вами приехал, вы не сказали мне ничего такого, что бы заставляло подозревать о возможности всех этих страданий, в которых вы меня теперь вините; вы последовали за мной, не ставя никаких условий.