Олимпия Клевская

Дюма-отец Александр

— Олимпия, не думайте так. И потом, что я значу, чего стою? Да ничего, я ничтожество, но отдать ваше кольцо? Никогда, Олимпия, никогда!

Олимпия покачала головой с такой леденящей холодностью, что Баньер окончательно пал духом.

— Вы мне не верите? — пробормотал он.

— Нет.

— Не будьте настолько непреклонны, вы же потом пожалеете об этом. Через полчаса вы получите свидетельство моей правдивости: я сейчас же побегу к еврею. О! Нет, я туда не пойду, вы еще подумаете, что я сговорился с ним; я останусь здесь. Ступайте к нему сами, Олимпия, или лучше

пошлите записку, а то вы совсем разбиты, вам нельзя сейчас ходить. Боже мой! Имейте жалость, вы же видите, что я не лгу! Взять у вас этот перстень было преступлением, но все-таки не кражей: мне самому ничего не перепало из тех денег и я уж куда как далек был от того, чтобы позволить этой женщине попользоваться ими. О, не мучьте меня! Я ненавидел этот перстень, он был для вас памятью, и это воспоминание, быть может, сладостное для вас, для меня было нестерпимо, ужасно, отвратительно! Олимпия, умоляю, оставьте эту бесстрастную позу, не доводите меня до отчаяния! Вы меня обвиняете, я защищаюсь. Так прибегнем же к доказательствам: у вас будет время приговорить меня, когда доказательство будет у вас в руках.

— Зачем? — сказала она. — Я уже давно мертва, с начала нашего разговора. Я делала все возможное, чтобы удержать в себе человеческие чувства, но я больше не нахожу их в себе. Любовь? О! Она умерла. Жалость? И она мертва. А дорога меж этими крайностями усеяна разбитыми иллюзиями! Не оправдывайтесь, не стоит труда: я видела перстень на пальце Каталонки.

— Разве она не могла купить его у еврея?

— Слабый довод; поищите что-нибудь другое, господин Баньер.

— Но если это все-таки правда! — возопил несчастный в приступе безумного отчаяния. — Если вам это подтвердят, если вам докажут, если…

— Если еврей придет сюда и скажет мне это, если Каталонка упадет к моим ногам и повторит то же самое, я им не поверю.

— Боже мой, Олимпия!

— В том-то и беда приключений подобного рода. Слепы те, кто никогда не был обманут так, как я. Доверчивость и подозрительность в одном похожи: у каждой своя повязка на глазах. Первая устроена так, что мешает увидеть зло, вторая не позволяет видеть добро.

Баньер, потерявший голову, истощивший все доводы, не зная, что еще сказать, подошел к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха.

Олимпия не пошевельнулась, сумрачная, окаменевшая.

В то мгновение, когда Баньер, сначала подняв глаза к небу, словно просил у него вдохновения, затем снова обернулся к Олимпии, чтобы сделать еще одну, последнюю попытку успокоить ее, его внезапно пригвоздил к месту крик, донесшийся с улицы:

— Ни с места, Баньер, или вы мертвец!

XXXIII. СТРАЖНИКИ

Услышав этот странный призыв, обращенный к нему, Баньер наклонился, вглядываясь в темную улицу.

Олимпия вздрогнула. Баньеру грозила серьезная опасность, а любовь в глубине ее сердца была не столь уж мертва, как ей самой казалось.

Склонившись, Баньер различил перед домом поблескивающие кожаные портупеи солдат и отблески штыков под стеной.

Он сделал это почти незаметно — ничто не походило на порыв к бегству. Тем не менее ружейные дула нацелились на него.

— Ни с места, — повторил тот же голос, — или мы будем стрелять!

Олимпия позабыла обо всем. Она бросилась к нему.

— Что такое? — закричала она.

— Именем короля! — прозвучал снизу голос пристава, которому отворили дверь, так что он уже успел проникнуть в дом. — Именем короля я вас арестую!

— Боже мой! Но что это значит? — повторила Олимпия, опираясь на плечо Баньера.

— О, это, без сомнения, солдаты, прислать которых вы, Олимпия, попросили в полиции, чтобы задержать вашего вора, — усмехнулся Баньер, не в силах сдержать дрожь, охватившую его, и, чтобы не упасть, оперся на оконную раму.

У Олимпии даже не было времени запротестовать. Дверь комнаты распахнулась, вбежал перепуганный лакей, за ним — пристав и двое стражников.

— А вот и Баньер, — заявил представитель власти. — Я узнаю его.

— Но что вам угодно? — слабым голосом произнес бедняга.

Пристав направился к нему, пальцем указывая на него солдатам, и повторил фразу, единожды уже прозвучавшую:

— Именем короля я вас арестую!

— Да что он такого сделал? — вскричала Олимпия.

— Это дело судей, которым предстоит заняться этим господином. Что до меня, я получил приказ, и я исполняю его.

И Баньера повели прочь.

Олимпия, которую солдаты силой оторвали от несчастного, замертво упала в кресло.

Ее снедали угрызения совести из-за высказанного ею чудовищного пожелания, которое так быстро осуществилось.

Что до Баньера, он, увлекаемый стражниками, уже исчез из виду.

Он уходил все дальше, с каждым шагом утверждаясь в мысли, что виновницей его ареста была Олимпия.

Баньер ошибался.

С того мгновения, когда она сделала открытие, что любовник изменил ей, а ее утраченное кольцо попало к другой, у Олимпии не было ни времени, ни возможности обратиться к правосудию.

Зато аббат д'Уарак после разоблачения, сделанного Каталонкой, имел в распоряжении целые сутки.

И он воспользовался ими с проворством человека, которому не терпится отомстить сопернику и отделаться от него.

Иными словами, он обратился к официалу и сам изложил суть дела.

Разве не постыдно, что наперекор законам божеским и людским человек, разорвав духовный обет и добровольно взятые им обязательства, покинул Церковь, чтобы броситься на театральные подмостки?

Архиепископский викарий с живейшим пониманием воспринял эту теорему, подобным образом представленную ему.

В ответ он объявил, что нарушение обетов послушничества преступно.

Аббат д'Уарак, в восторге от того, что его мнение встретило отклик, продолжал:

— Не правда ли, скандалы получают сугубо отвратительную огласку, когда исходят от людей, призванных подавать другим добрый пример?

На это архиепископский викарий заметил, что ему особенно приятно обнаружить столь добродетельное направление мыслей в господине д'Уараке, который слывет в некоторой степени мирским человеком.

Аббат, сияя, отвесил поклон.